Иван Оченков - Смоленский поход

— Да чего там понимать? Брат мой король Густав Адольф поздравляет меня с занятием престола и желает долгого царствования и всяческого процветания державе моей.

— А про Новгород король ничего не пишет?

— Пишет как же. Зовет в гости летом, там говорит и решим дело наше полюбовно. Ну, кто там еще?

— Посланник короля Ляшского Жигимонта! — Закричал распоряжавшийся приемом Вельяминов.

В палату вошел довольно молодой шляхтич, разряженный в пух и прах, в сопровождении двух слуг, и такого же количества стольников.

— Как здоровье моего брата короля Сигизмунда? — спросил я шляхтича.

— Мой король здоров, — отвечал он, подбоченившись, — но брат ли он вашей милости?

Проговорив это, посланник вытащил грамоту и без поклона подал ее дьяку. Тот развернул ее и повинуясь моему кивку начал читать.

— Мы Сигизмунд III Божьей милостью король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский, а также наследный король Шведов, Готов и Венедов пишем к тебе герцог Мекленбургский называющий себя также московским царем…

При этих словах в палате поднялся ропот, а дьяк сообразивший что именно он читает замолчал.

— Господин посланник, как ваше имя? — спросил я шляхтича ничего не выражающим тоном.

— Меня зовут Кшиштов Чаплинский, я шляхтич герба Дрогослав…

— Мне нет дела до вашего герба, господин наглец. Единственная причина того что вы до сих пор не болтаетесь в петле, это то что вы посланник. Передайте вашему королю, что я искренне печалюсь о его бедственном положении.

— Что, то значит? — удивился Чаплинский.

— Боже мой, как же обнищал мой добрый брат Сигизмунд, во всей Речи Посполитой не смог он найти умного человека и прислал своего шута

— Будь я при сабле, никто бы не посмел… — начал было шляхтич, но я его перебил.

— Да где это видано, чтобы шутам сабли давали? Насмешил ты меня убогий. Жалую тебе за то кафтан скомороший, да шапку с бубенцами, а теперь пошел вон отсюда!

К наглому шляхтичу тут же подскочили стольники и, не забывая время от времени награждать его, будто ненароком, тумаками и пинками, поволокли к выходу.

— Себе запишите, — продолжал я говорить уже дьякам, — что грамоту королевскую государь принимать не велел, а приказал вернуть с наддранием. А гонца велено без чести гнать из Москвы и кормов ему на дорогу отнюдь не давать!

Выходка поляка ничуть меня не расстроила. На самом деле король Сигизмунд крупно подставился. Признает он меня царем или нет, это его личное дело, князем Священной Римской Империи я от этого быть не перестаю. И вот тут он и оплошал, документ не по форме, с титулованием его гонец напутал, и все это можно сказать в присутствии дипломатического корпуса. Бывало и за меньшее войны объявляли. Окончив прием, я распустил думу и пошел к себе в покои. Со всех сторон ко мне кинулись стряпчие и постельники и стали помогать разоблачаться. Золотой венец принял и убрал сам Вельяминов. Поскольку знаменитая шапка Мономаха вместе со скипетром большого наряда находились в Польше, увезенные Ходкевичем во времена семибоярщины, моим парадным головным убором была так называемая Казанская шапка. Наконец переодевшись, я отослал всех лишних прочь. Остались со мной лишь Рюмин и Вельяминов.

— Ну что скажете? — Обратился я к ним.

— Зарвался Жигимонт! — рубанул воздух рукою Никита, — не иначе хочет войны. Ничто, ищущий да обрящет, попомнит еще, как таковые послания слать!

— Сигизмунд, конечно, поступил неучтиво, — задумчиво потянул Клим, — даже мне ведомо, что так государям в чужие земли не пишут, но отчего он так поступил. Может умысел какой имеет?

— Ты полагаешь, что он хотел меня спровоцировать?

— Пожалуй, да. Ваша решительность известна, ваше величество, а уж после того как вы расправились с Заруцким и Мариной, то можно ожидать от вас немедленного похода.

— Не мог Жигимонт проведать о походе на Коломну, — заявил Вельяминов, — когда он Чаплинского посылал, еще и письма от самозванки не было.

— Вот-вот, а написано в обоих письмах одно и тоже, причем разом, — не смущаясь, подхватил Рюмин, — и с чего бы король с бедной шляхтянкой так согласно мыслят?

— А яд?

— Не знаю государь, но полагаю, так дело было. Иезуитам что при Маринке были велели надоумить ее на письмо сие, а для чего им никто не объяснял ибо не зачем. А уж о яде они сами могли додумать, или и вовсе послание тут в Москве отравили.

— Отчего ты так думаешь?

— Да толмач меня сегодня на мысль навел. Вся Европа, чтобы ей пусто было, переписку между государями на латыни ведет. Так мыслимое ли дело чтобы в посольском приказе не нашлось дьяка хорошо разумеющего ее? Но вот, поди же ты, случилось, а в соборе давеча как Маринкино письмо пришло так и вовсе не нашлось. А то, что ты многие языки превзошел, государь, то многим ведомо. Ой государь, не во гнев будь сказано, но худо тебя охраняют, уж и непонятно куда твои фон Гершов с Казимиром смотрят.

— Но-но-но, ты Клим Патрикеевич, говори, да не заговаривайся! Мы за государя жизни не пожалеем, если придется. А Казимира теперь Корнилием кличут!

— Да хоть Навуходоносором! Ты сам Никита Иванович посуди, сколь раз государь наш еще герцогом будучи по над краем прошел? А ведь божье долготерпение не вечно, так может и мы об сем задумаемся!

— Ладно, уймитесь! — Прервал я своих ближников, — давайте лучше думать чем отвечать будем.

— А чего тут думать, — воскликнул Вельяминов, — собирать войско да в поход!

— А не того ли король Сигизмунд от нас ждет? — отозвался Рюмин, — может только мы из Москвы, а нас пан Лисовский поджидает?

— Может быть, может быть, а что царевич Арслан с мурзами своими здесь еще?

— Да где же ему быть? — удивился кравчий, — его же обнадежили тем, что касимовский стол свободен, вот он караулит его точно лис курятник.

— Тогда так, пусть его люди Москву со всех сторон широкой дугой обойдут, а особливо на смоленской дороге поищут. Если ляхи какую каверзу затеяли, то где-нибудь да прячутся. Кстати, а что там с пушками?

— Пушкарев давеча докладывал что первые четыре штуки готовы.

— Испытывали?

— Нет, государь, тебя ждали.

— Ну что же завтра и проверим, распорядись чтобы поутру все готово было.

Мое утро, как всегда в Москве, началось с молебна в соборе вместе со всей думой и клиром. Отдав богу богово, я озадачил думу и собор очередной проблемой и усвистел за город к пушкарской слободе для испытания пушек. Надо сказать, проблема боярам и «лучшим людям всея земли» досталась тяжелой. С самым постным лицом я посетовал на оскудение веры в людях и в отсутствии в связи с этим божьего заступничества. Поначалу моя речь не вызвала в присутствующих никакого беспокойства. Дело в том, что все речи согласно протокола начинаются либо словами об оскудении веры, либо с краткого экскурса во времена Владимира Святого. Но затем я свернул к тому, что господу было бы явно более угодно, если бы православные службы справлял не местоблюститель, а патриарх.