Ирина Котова - Королевская кровь. Проклятый трон

Тогда, в зале телепорта, он долго держал ее на руках – светло-голубые глаза безучастно глядели в потолок, – и укачивал, прижимал, звал, и руки были в красном, липком, горячем, и на губах солоно от слез и ее крови. Во дворце бесновался народ, пахло дымом, и нужно было уходить и уносить ее с собой. Нельзя было оставлять тело на растерзание толпе.

Но не смог. За Смитсеном, как, видимо, и было спланировано, пришла команда зачистки – то ли помочь уничтожить королевскую семью, то ли арестовать, – и Стрелковский хладнокровно выпустил в появившихся в зале телепорта остаток обоймы и выпрыгнул в окно, пока за дверью готовились к штурму.

Смитсен хорошо его приложил, но Игорь нашел в себе силы добраться до гаража. Пылали конюшни, занимался огнем дворец, истошно ржали лошади, а сотни людей громили стекла, мебель, рвали занавески. Со стороны Зеленого крыла слышались выстрелы – видимо, сотрудники организовали оборону. Он мысленно пожелал им продержаться и выжить. И догадаться спрятать документы в тайник.

Потом был звонок домой с приказом распустить слуг, поездка в Лесовину, к Алмазу Григорьевичу Старову. Почему к нему? Игорь был уверен: даже если найдутся те, кто решит сунуться к этому старику, чтобы узнать, куда скрылся начальник разведуправления, обратно они не вернутся.

Старов принял его без лишних слов. Только подергал себя за бороду при известии о смерти королевы и о чем-то тихо выругался. Сказал, что принцессы, скорее всего, живы, но точно сказать он не может. И что Игорю, раз он собирается обратно, лучше не знать лишней информации. Если его схватят, то жизнь королевских детей снова окажется под угрозой.

И Стрелковский с ним согласился.

Этой же ночью он впервые почувствовал ледяную змею, сжавшуюся вокруг сердца.

Как он потом не сошел с ума от боли, чувства вины, злости, желания пустить себе пулю в висок, всепоглощающей ненависти? К себе, к тем, кто стал причиной ее смерти, к людям, которые проходили за оградой дома старого мага и смели жить, смеяться, разговаривать, когда она осталась там, в зале телепорта? От снов, где он успевал – успевал! – ее спасти, а потом просыпался, и реальность била осознанием необратимости произошедшего? От снов, где не успевал, и руки снова были в крови, и на ее груди под оплавленным платьем чернел страшный ожог, истекающий красным, горячим, и из-под сожженной плоти проглядывала кость ребра?

Через две недели он вернулся в Иоаннесбург. Пришел попрощаться со своей королевой на кладбище – не мог не прийти, хоть и рисковал. Но то ли заговорщикам было не до того – делили власть, – то ли боялись они старого захоронения Рудлогов и гнева предков убитой дочери Красного Иоанна – никто туда и близко не подходил.

Игорь остановился у Дорофеи Ивановны, старушки-ликвидаторши, торгующей молоком и присматривающей за штабом Управления. Вопросов она не задавала, показала ему свой тайник с оружием, открыла сейф с деньгами, выдала чистое белье и совершенно спокойно воспринимала его ночные отлучки и уменьшающееся количество магазинов для пистолета.

Игорь делал то, что должен был сделать до смерти Ирины. Он зачищал предателей. Девятнадцать трупов, и никакого сожаления. Двадцатым должен был стать генерал Бельведерский.

Но его он оставил в живых.

Что-то надломилось внутри, когда Игорь увидел глаза внучки старого предателя. Он мог пролить реки крови, но вернуть Ирину было невозможно.

На смену ненависти пришла опустошенность. В ту ночь, когда Стрелковский шел убивать Бельведерского и не сделал этого, он так и не вернулся в штаб. Вместо этого пошел в центральный храм столицы, сел на влажный после дождя песок и тупо глядел на чернеющие статуи Великих Стихий. Почему они не помогли, не предотвратили?

Под утро во двор храма вышел Его Священство и увел Игоря в монашескую часть комплекса. Принял его исповедь, благословил жить здесь столько, сколько понадобится для излечения души – при условии участия в молитвах и соблюдения добровольно наложенного на себя обета.

«Воздержание – путь к благости духа, – сказал он Стрелковскому. – А муки при выполнении обета помогают залечить боль души. Тут много тех, кто пришел за излечением».

Игорь выбрал обет молчания. И семь лет он молчал, прислуживая в приюте для бездомных при храме: стриг вшивые головы, стирал грязную одежду, варил еду, делал перевязки, собирал пожертвования – благо монашеская одежда с низким капюшоном позволяла прятать лицо. Иногда помогал в похоронных обрядах, и ему платили – отказываться было нельзя. На эти деньги он заказывал цветы и оставлял их ночью у ограды кладбища с запиской для сторожа.

Молчать было легко, но боль никуда не уходила, и он привык, закаменел, принял свою новую жизнь и все реже вспоминал о том, кем был до храма. Но часто думал о пропавших принцессах. О своей дочери. И молился о ней. И мучился тем, что не стал сразу разыскивать их, сосредоточившись на мести. И сомневался: а если бы, найдя, привел к ним убийц?

Семь лет Игорь делал вид, что может забыть о том, кто он есть. И если бы не разбередившая память просьба Его Священства о помощи Кембритчу… Если бы не случайная встреча со Святославом Федоровичем на кладбище… Молчал бы он до сих пор, стирая одежду какого-нибудь бродяги.

Жизнь за пределами монастыря оказалась наполнена радостью и страхом, встречами со старыми знакомыми, ждущим его домом, вкусной пищей и терпким алкоголем, делами, которые он обязан был довести до конца. Ответственностью за дочь и за всех принцесс, в каждой из которых продолжала жить его королева; синеглазой северянкой, смотрящей на него как на божество, и восхитительной золотой осенью, плавно уходящей в зиму. Жизнь продолжалась. Жизнь яркая, брызжущая, разная. И мысли вернуться становились все неуверенней, пока вовсе не превратились в смутное сожаление, не имеющее, впрочем, над ним власти.

Полковник Стрелковский наконец поднял голову, отцепил влажные ладони от руля, посмотрел на проносящиеся мимо машины. Оказывается, он припарковался прямо у моста через реку Адигель. Против всех правил, мешая потоку и рискуя получить удар в бампер.

Включил аварийку и вышел на тротуар, подошел к перилам и перегнулся, наблюдая за закручивающейся у мощных бетонных опор моста водой, за пятнами водоворотов и светлыми полосами течений. Когда-то давно, когда он еще был стажером в столичной полиции, их вызвали на самоубийцу – мужик перелез через ограждение, встал пятками между черных прутьев перил и непрерывно сглатывал, глядя вниз, на воду. Так и прыгнул – на глазах десятков зевак, под ругань полицейских и метнувшегося к нему переговорщика.

Адигель, как любая женщина, неохотно отдавала свои жертвы. Мужика так и не нашли.