Ирина Богатырева - Кадын

– Я уже заплатила собой. Я отдала себя в служение Луноликой. Нельзя отдать то, что тебе уже не принадлежит.

– Луноликой матери девы тоже хранят люд. Эта жертва будет для них понятна.

– Она непонятна мне, царь. Она непонятна моему сердцу. Почему не посватать Атсуру свободную деву? У братьев Истая и Астарая есть дочери, прошедшие посвящение и еще незамужние. У Бортая дочь в тех годах, что была я, когда пошла к Камке: в следующую осень она должна посвятиться, и ее можно брать в жены. Почему он выбрал меня?

– Вся степь знает, что царь у ачжунов я, и они поймут родство только с моей дочерью, а не Бортая, пусть даже он мой сын, а его дочь – моя внучка. Кровь знает только прямое родство, Ал-Аштара.

Кровь знает только прямое родство – эхом прозвучало в моей голове. Я заложник своей крови, и за это плачу́. Мне вспомнилась желтая невеста. Слабая девочка, потерянная в дорогом шелке своего наряда на иноземном пиру. Ее выкинули из дома – и забыли. Она исполнила свою долю и могла исчезнуть. Но она была прозрачная, белая косточка на пиру двух народов, проглотил – не заметил, а я была дева-воин и не хотела такой судьбы.

– Я сказал Атсуру, что дам тебе время – одну луну. Пусть живет в нашем доме, а ты думай. Через луну ты скажешь свое слово, и каким бы оно ни было, я не стану неволить тебя. Мои люди свободны.

– Даже если в них царская кровь? – спросила я. Отец улыбнулся и потрепал меня по плечу.

– Я знаю, что твое решение будет верным. Именно потому, что в тебе царская кровь. Позови служанок, – сказал он потом, поднимаясь и разминая затекшие ноги. – Пусть зажгут свет, а после возьмут подарки Атсура и закопают подальше от дома. Через десять дней их можно будет открыть, и тогда я решу, кому из родни что отправить.

– Почему, отец? – Даже в тех мыслях, что меня окружали, я сумела этому удивиться.

– Он сказал, что эти вещи принадлежали его отцу, только ножны без клинка сделали по его приказу. Его отец погиб от предательства, а нож без клинка – какая в нем сила? Он хотел передать мне судьбу своего отца и лишить сил. Он хитрее, чем голодная псина, Ал-Аштара. Ему помогают колдуны из степи.

Утка ума моего отца сделала новый нырок. Я пошла звать служанок, не понимая, зачем привечать такого гостя.

Потянулись тяжелые, мрачные дни той зимней луны, самой долгой в моей жизни. Я чувствовала себя в родном доме как в неволе. Золотые серьги лежали в открытой шкатулке возле сосуда Табити, на почетном месте, и все делали вид, что не замечают их. Всем было известно, под каким камнем я живу, но все отводили глаза. Люди вели себя как всегда, приезжали к отцу судиться, братья ездили на охоту. Мне казалось, что я болею и все знают о том, но не говорят мне, чтоб не тревожить. Мне казалось, что нет уже человека на сотни стрел во все стороны, кто бы не знал о предательстве, которое вынуждали меня совершить. Я не спала ночами, убегала на гору, до седьмого пота гоняла коня по продувным лугам, но боль и обида не покидали меня.

Я искала помощи, но ни в ком не находила ее. Я искала совета, но никто не мог мне его дать. Я приехала в чертог говорить с Таргатай, но она приказала мне молчать, стоило только начать открывать ей свои думы.

– Ты рассуждаешь как девица из темных, которая размышляет, идти ли ей замуж за нашего воина или остаться в своем племени. Первое позволит ей жить безбедно, второе даст детей, которые будут говорить с ней на одном языке. Перед тобой нет выбора, Ал-Аштара, у тебя – только долг. Долг перед Луноликой.

– Но отец хочет сохранить люд, он считает, что мы ослаблены засухой.

– Ты пришла сюда, чтобы я разрешила тебе снять пояс? Ты пришла сюда, чтобы псы совести не грызли тебя за лодыжки, когда будешь уходить царицей в бескрайнюю Степь? Ты не туда пришла, обратись к девам на посиделках. Мое слово может быль лишь Луноликой матери словом. Если станешь женой степского царя, мне уже не говорить с тобой.

Я ушла от нее ни с чем, но, погоняя коня сквозь пургу, поняла: она права, потому что держится своего долга. Ей легко держаться его: ее жизнь проста, и, если будет война, она с радостью поведет дев в битву. И только если после войны люда станет мало, – только тогда дева Луноликой может снять пояс для брака, стать женой и матерью, восстановить люд и его силу. Вот что знает старшая дева, и это знание просто и прочно. Но что мешает мне иметь столь же простую жизнь? Отчего я – не она, не живу спокойно в чертоге, не храню нашу суть отдельно от всех? Отчего иную дорогу проложил мне Бело-Синий?

Мое сердце сжалось в отчаянии, и я стала кричать в пургу. Я кричала, чтобы он не мучил меня, чтоб отпустил, чтобы сделал все ясно и просто. Говорила, что не хочу выбирать между долгом крови и долгом обета. Я плакала, а верная Учкту кидалась из стороны в сторону, не зная, куда я ее понукаю.

Но эта слабость прошла. Никогда больше я не позволяла себе такого, никогда больше не жаловалась Бело-Синему на судьбу.

Тяжелее всего было то, что Атсур все дни жил в нашем доме. Он смотрел на меня глазами, сладкими как медовая каша. Говорил мне слова, нежные как первоцвет. Шутил надо мной с братьями, садился подле меня, когда приходили гости, и, даже засыпая, я ощущала на себе его взгляд. Мне хотелось достать свою детскую занавесь и отгородиться от дома, но я повторяла себе, что я воин и не имею права на такую постель.

Мне казалось, нечто от него проникает в меня и парализует волю. Словно некое семя, упавшее в меня, пускает корни и неизбежно должно привести к тому, чтобы я смирилась, сломила себя и стала принадлежать ему. Я сопротивлялась – но вокруг не было помощи.

Однажды я была в доме одна, разве что мамушка сидела у огня. Чем занималась я, сейчас не вспомню, быть может, резала что-то или просто сидела, задумавшись глубоко, – в те дни такое со мною случалось. Как вдруг почуяла, что он приблизился сзади. Подошел тихо, как хищник, медленно, осторожно, чтобы не спугнуть, приблизил голову к моему плечу, свое лицу – к моему лицу. Меня обдало жаром, из самого естества полыхнул он и поднялся в голову. Я обмерла. Атсур же положил одну руку мне на предплечье – и каленым железом прижгло меня сквозь одежду, другую – мне на пояс. Медленно, как во сне, рука эта стала двигаться по моему телу, замирая, прижимая меня к нему, маня и обволакивая. Кажется, я не дышала, не в силах прогнать наваждение, но тут он чуть сильнее сжал мою руку, и это меня отрезвило: развернувшись, я толкнула его в грудь со всей силы, так что он полетел на пол и лежал, стараясь поймать дыхание. Потом, прокашлявшись, тяжело встал и поднял на меня недобрые глаза.

– Все брыкаешься, царевна, отпустить себя не желаешь, – проговорил он сквозь зубы. – Или цену набиваешь? Или правда не люб я тебе? А чем же не люб, царевна? Внимательно вглядись: ведь я такой же, как вы, мой люд такой же, как твой. У нас один кочевой ветер гуляет в крови, так чем же я тебе не пара? Подумай, глупая: великий народ может родиться из нашего брака! Ты все розное видишь, ты врага во мне видишь, а у нас больше общего, чем у братьев: у нас одна жизнь.