Мюриель Барбери - Жизнь эльфов

На вилле он застал Аччиавати в обществе Леоноры.

– Я не могу продать вам эту картину, – сказал он ему. – Мой отец не должен был соглашаться на эту сделку.

– Я уже заплатил.

– Я верну вам деньги. Но вы можете в любое время приходить и смотреть на нее.

Аччиавати возвращался не раз, и они подружились. В очередной его приход они уселись в зале возле патио и стали обсуждать предложение, полученное Аччиавати из Милана, – дирижировать тамошним оркестром.

– Я буду скучать без Леоноры, – сказал Пьетро.

– Моя судьба – Рим, – ответил Густаво. – Мне придется много гастролировать, но жить я буду здесь и здесь умру.

– Зачем обрекать себя на то, чего можно избежать? Рим – это ад, в нем остались лишь склепы и подкуп.

– У меня нет выбора, – пояснил молодой Маэстро. – Эта картина прочно привязывает меня к Риму. Но ведь ты точно так же можешь покинуть город. Ты богат и можешь торговать произведениями искусства во всех столицах мира.

– Я остаюсь, потому что не знаю, как простить, – сказал Пьетро. – И потому блуждаю в прошлом.

– Кому ты должен простить? – спросил Аччиавати.

– Отцу, – сказал Пьетро. – Я знаю, что он сделал, но не знаю причин. Но я не христианин и не могу простить, не поняв, в чем дело.

– Значит, ты будешь терпеть ту же муку, от которой страдал всю жизнь.

– Есть ли у меня выбор? – спросил Пьетро.

– Да, – ответил Аччиавати. – Прощать легче, когда можешь понять. Но когда ты не понимаешь, то прощаешь, чтобы не мучиться. Каждое утро ты будешь прощать, не понимая, и на следующее утро все начинать сначала, но сможешь наконец жить без ненависти.

Потом Пьетро задал последний вопрос:

– Почему эта картина притягивает тебя?

– Чтобы ответить, мне надо сказать тебе, кто я такой.

– Я знаю, кто ты.

– Ты знаешь лишь то, что видишь. Но я расскажу тебе сегодня про невидимую часть меня, и ты поверишь, потому что поэты всегда знают, что есть правда.

Под конец долгой беседы, которая длилась до зари следующего дня, Пьетро сказал:

– Выходит, ты знал моего отца.

– С его помощью я пришел к этой картине. Я знаю, что он совершил и сколько тебе пришлось за это заплатить. Но сейчас я не могу сказать тебе ни причины его поступка, ни почему он так важен для нас.

Может, все дело в магии предка, через голову которого они обменялись этим взглядом? Или новая симпатия возникла оттого, что все в эту ночь было срочным и опасным? Минуту, может быть, Клара смотрела на Пьетро и, не зная ни событий, ни имен, понимала все, что было у того на сердце. Она видела, что ему пришлось бороться и отступать, страдать и прощать, что он ненавидел и научился любить, но боль покидает его лишь затем, чтобы вернуться снова и снова. И это было ей тем понятней и ближе, что она читала то же самое в сердце Марии. Та не могла простить себе, что показала Евгении красный мост и возможность обмена. В человеческом сердце Клара могла читать так же легко, как текст, написанный печатными буквами, и она понимала, как можно связать эти сердца друг с другом и успокоить, потому что теперь она обладала властью рассказывать играя. Клара мысленно поместила предка слева у клавиатуры, и после первой взятой ноты ей показалось, что он настраивается на нее. Потом она послала в пальцы огромное желание рассказать о прощении и о единстве.

Пьетро плакал, Маэстро прижал руку к сердцу. Клара сочиняла прямо во время игры, и волшебные пассажи рождались под ее пальцами – маленькая горянка черпала их из самой глубины своего одинокого сердца, она обращалась к маленькой крестьянке, жившей среди садов и оврагов.

Сколько губ подхватило с тех пор эту мелодию, с пылом отправляясь в путь? Сколько было сражений, сколько знамен, сколько солдат полегло на равнине с тех пор, как Клара Ченти сложила этот гимн последнего союза. И когда Мария в своем сне обрела и услышала девочку с чеканными чертами лица, Пьетро плакал горючими слезами. Звуки врачевали его душу, заставляя шептать стихи, которые отец начертал на листе. И тогда он увидел, как едкая ненависть внутри его стягивается в одну точку боли, безмерной и слепой, – и страдание шести десятилетий исчезло навсегда.

– Зрелость ее суждений поразительна, – сказал Маэстро, – а сердце бесконечно чисто.

– Но она всего лишь ребенок, – заметил Петрус.

– Сочиняющий музыку, как гениальный взрослый, и обладающий силой отца, – уточнил Маэстро.

– Ребенок, не знавший родителей и десять лет проторчавший возле дурака-кюре и полоумной старухи, – буркнул Петрус.

– В эти десять лет рядом с ней были деревья и утесы и рассказы старой няньки и пастуха Паолино, – сказал Маэстро.

– Просто завалили дарами, – съехидничал Петрус. – А почему было не дать ей мать? И хоть изредка – какой-нибудь огонек в ночи? Девочка имеет право знать. Она не может продвигаться в потемках.

– Мы тоже плутаем в потемках, – возразил Глава совета, – я волнуюсь за девочек.

– Знание питает вымыслы, а вымыслы высвобождают силу, – сказал Петрус.

– Что же мы за отцы? – спросил Страж Храма. – Ведь это наши дочери, а мы вытачиваем из них клинки.

– Тогда дайте мне право самому рассказывать, – потребовал Петрус.

– Делай что угодно, – согласился Глава совета.

Петрус улыбнулся:

– Мне понадобится москато.

– Мне дико хочется попробовать, – заметил Маркус.

– Ты изведаешь радость, – сказал Петрус.

– Охранник, сказитель и пьяница. Ну чем не человек, – усмехнулся Паулус.

– Совершенно не понимаю, что происходит, – сказал Алессандро, – но я польщен.

Евгения умерла в следующую январскую ночь. Она тихо уснула и не проснулась. Подоив коров, Жанетта постучалась к ней в дверь, удивившись, что на кухне не пахнет утренним кофе. Она позвала остальных. Отец Марии колол дрова в предрассветной тьме, при каждом ударе словно разлетавшейся осколками черного льда. Но он, одетый в охотничью куртку и ушанку, колол дрова по-своему размеренно и невозмутимо, и мороз скользил мимо, как скользили мимо все события его жизни, иногда кусая и раня, но не приковывая к себе его внимания. Однако время от времени он поднимал голову, втягивал ноздрями стылый воздух и думал про себя, что этот рассвет ему чем-то знаком, да вот не вспомнить чем. За ним пришла мать. В первых проблесках рождающегося дня ее слезы блестели как темные текучие бриллианты. Она сообщила ему новость и ласково взяла за руку. Его сердце разрывалось на части, но он подумал, что нет женщины прекрасней ее, и сжал ей руку в ответ. И это говорило больше, чем все слова.