Мюриель Барбери - Жизнь эльфов

Потому что Эжен Марсело обладал высшим даром любви. Именно из этого дара рождалось видение, которое сверкало ярче других вспышек катализованных снов, которым снежное небо заливало край. Как трудна наша жизнь – и какое же это счастье. Так говорил себе каждый мужчина и еще чаще повторяла каждая женщина, а парни тем временем шли против лучников дьявола с новым задором, и кюре возводил глаза к тучам и утверждался в своей вновь обретенной вере. Повсюду одна и та же радость возрождения грез творила дело мужества и надежды. Со двора фермы Жанно смотрел на поле боя и впервые снова увидел на нем брата с лицом, какое было у того в детстве. Столько лет миновало с тех пор, как его вытеснил зловещий оскал смерти и во рту исчез сладкий вкус счастья, которое в этот день снова выглядело как тело женщины и ее белое плечо, куда можно излить старые слезы, и тогда давний запрет на счастье испарится с грозой, как дымок. И Жанно понял, что скоро женится и что у него родится сын, которому он расскажет о своем брате и о благословенных часах мира, и, обернувшись к старосте, он весело хлопнул его по спине.

– Ну прямо все помолодели! – ответил на его ухарство Жюло.

Староста и сам в душе с наслаждением ощущал поэзию последних часов перед охотой, когда лес принадлежит следопыту, готовящему путь для других. Но теперь холодные рассветные пути наполнились новым обаянием. Староста увидел человека с раскрашенным лицом, который говорил с неподвижно стоящей косулей.

Наконец, поскольку всем одновременно открылись их грезы, в небе Бургундии произошла великая кутерьма, где смешались голубые глаза и радужные перепелки, лесная погоня и ночной поцелуй и огненные закаты, в которых перекликались эхом горы и облака. И в призме каждого образа и каждого желания умещалась целая человеческая жизнь. Столько невыплаканных слез и тайных страданий… Не было человека, кто не познал бы соли слез, кто не страдал бы оттого, что любит слишком сильно или недостаточно, кто не угробил бы часть себя тяжким трудом. И еще не было того, кто не чувствовал бы зловещего креста сожалений, прибитого к нежной стенке сердца, или пыльного распятия или не знал бы, что делает с человеком беспрестанно долбящие душу угрызения совести. Но этот день был иным. Люди передвинули у себя в душе три забытых зубчика чеснока, и сцены повседневной жизни преобразились в картины красоты. Каждый узнал в небе свою грезу и почерпнул из нее решимость и силу, а самая яркая греза из всех – греза Жежена – даровала излишек своей отваги и блеска другим. Так что шедшие за ним парни думали про себя, что в их воинственности есть доля красоты, и были готовы разить без пощады, но без ожесточения сердца, а только ради того, чтобы к их стране вернулась ее простодушная красота.

Они достигли восточного выгона, потом обогнули холм, из-за которого вылетали стрелы и проносились у них над головой, чтобы ввинтиться в круговерть бури и превратиться в смертоносные бомбы. Но то были стрелы из доброго дерева и перьев, и каждый боец радовался, что можно наконец помериться силой со вполне реальными субчиками, что трусливо прячутся за черной стеной. В тот миг Жежен сделал им знак встать так, чтобы те, на кого они охотились, не могли ни увидеть их, ни учуять их приближения. Так что они подобрались как можно ближе и сделали, как подобает лучникам против лучников, только с оружием современной охоты в руках: пустили пули по ветру. Ах, что за прекрасный момент! То была битва – и одновременно искусство. В ту секунду, когда они встали против войска наемников, им явилось видение голых людей, чье дыхание совпадало с дыханием земли, которой они едва касались, и тогда в каждом из них возникло четкое осознание благородства лучника, непременного почтения к лесам и к братству деревьев, и они поняли, что, как бы черны ни были их ногти, именно они – настоящие хозяева этих земель. «Тот не хозяин, кто не служит», как сказал бы Жежен, если бы то был час стрелять пробками из бутылок, а не пулями – по злодеям. Секунда прошла, но сознание осталось. Тем временем внезапность атаки в две минуты уложила половину поганого войска, а другая его половина спешно отступала и исчезала по ту сторону холма. По правде говоря, драпали они как зайцы, и несмотря на первый порыв преследовать их, от этой мысли быстро отказались, ибо главной заботой было вернуться в селение. Только торопливо глянули на поверженных врагов, и нашли их такими же отвратительными, как наемники всех времен. Кожа у них была белая, волосы темные, и сзади на боевых доспехах начертан был христианский крест, и парни успокоились, только когда закрыли глаза всем мертвым. Потом они попытались отойти назад к церкви. Но вода преграждала путь, и не осталось дороги, которую можно было преодолеть пешком.

А на опушке история, которую Клара подарила Марии, выразилась фразой, которую та шептала снежному небу.

Она раскинулась, как дерево с тремя ветвями, и в них концентрировались три силы ее жизни, и не было уже ни итальянского, ни французского, а только звездный язык рассказов и грез.

Землю Мария знала через человека, который в первую ночь принял ее в дочери, небо – от той, что любила ее, как мать, и связывала ее с долгой вереницей женщин, а снег и фантастические туманы достались ей в дар к первоначальному рассказу о рождениях.

Теперь музыка Клары раскрыла их формулу, и Мария видела, как перед ней встает ее сон. Красный мост забрезжил во вспышке видения. Там мерцали силовые поля неведомого мира, и она видела туманные города, черпающие из них свой свет и жизненные соки. В ней самой свершилась нематериальная смычка. Ее внутренние вселенные сложились в новую конфигурацию, точка слияния поглотила их, и возникла новая органическая единица, сплавленная из всех пластов реальности. Потом эта внутренняя реорганизация вышла наружу и рассеялась во внешней безбрежности. И тогда фортепиано умолкло, и, в порыве полного согласия, Мария покорилась истории, которую ей подарили. В снежном небе открылся проем во всю даль мира, из этой мерцающей бездны показались странные существа и высадились на заледеневшую землю. Но больше всего деревенский люд поразило то, что Мария все перевернула и небо стало землей, а почва встала на место облаков, притом что по ней можно было ходить, можно было жить и дышать, как обычно. И всем стало ясно, что именно за счет этой перемены мест небо сумело расколоться надвое и пропустить войско, которое пришло оборонять селение. Однако все дивились тому, что ходят по облакам, а битва разворачивается под землей. Андре снял шапку с ушами и, стоя рядом с дочерью, несгибаемый, как судья, точно врос ногами в почву и разрывался между гордостью и испугом, словно его распилили надвое на равные доли.