Андрей Белянин - Цепные псы Империи

– Молодой барин, горячий, да и в заграницах небось ничему хорошему не научат. А вот не принять ли нам по стопочке за упокой души светлой памяти Николая Бенедиктовича?

– И то верно-с, земля ему пухом, – охотно подтвердил пристав, покрутил усы, раздраженно зыркнул на меня и проследовал за денщиком отца в другую комнату.

Я остался один. Меня слегка трясло, а может, и не слегка. Нервы были закручены винтом, все вокруг просто бесило своей фатальной неправильностью.

Я не понимал происходящее, не понимал эту страну, не понимал этих людей, их мироощущение, их логику, их упоительнейшую безалаберность, подмену черного на белое и преступную легкость по отношению к исполнению своих обязанностей. Я всем существом чувствовал, что не хочу здесь жить.

Мои детские воспоминания об этой стране разбились в радужную пыль всего за несколько дней после того момента, как только моя нога сошла с корабельного трапа на российскую землю. Здесь нельзя жить. Отсюда надо просто бежать при первой же возможности. Надо найти управляющего, юриста, подписать им все бумаги и ехать из этой страны любым пароходом или поездом. Куда угодно! Лишь бы подальше…

– Ты бы покушал, Мишенька, – в кабинет неслышно вошла моя старенькая няня, в ее руках был простой медный поднос с тарелками и стопкой водки.

Я неопределенно пожал плечами. Потом взял водку и выпил одним глотком. Сначала задохнулся, а потом понял, что этот напиток, по сути, куда мягче и чище любого английского джина.

– И правильно, – серьезно поддержала меня старушка. – Ты вон покуда кашки гречневой с грибами да мясом отведай, а я тебе и еще налью.

Я категорически замахал руками.

– А что ж так?

Мне удалось выровнять дыхание, пытаясь пояснить ей, почему мне непонятна их русская традиция так уж налегать на спиртное по любому поводу. Нянюшка все поняла, даже покивала. Я решил, что для более внятного показа моего отношения к их пьянкам на похоронах недостаточно простых аргументов, и стал приводить примеры из жизни культурных стран Европы.

Няня опять не спорила, только налила вторую. Я выпил на автомате и продолжил с еще большим воодушевлением. Потом тема плавно перешла на мою жизнь там, на учебу в Оксфорде, на дорогу домой, на письма отца, на наши отношения. Понимаете?

В общем, я рассказал ей все. Излил душу, ничего не скрывая и ничего не приукрашивая. О, как она слушала-а и как я плакал…

…Проснулся рано утром, на рассвете, когда только-только пропели петухи. Само солнце еще не взошло, но тьма ночи уже отступала, оставляя сад в дымке серебристо-белого тумана. Воздух был холодным, на траве и листьях деревьев искрились капли росы. Высоко в небе уже блистали розовым и золотым нежные облака, начинали пробуждаться птицы, мимо моего распахнутого окна пролетел первый заспанный шмель. Все оживало, мир тянулся к свету, но мысль о том, что мой отец никогда больше всего этого не увидит, вдруг обожгла меня раскаленным железом…

Я быстро переоделся и спустился из своей спальни на первый этаж, в гостиную. Нянюшка уже была там, суетясь с завтраком так, словно бы и не ложилась.

Я вежливо поцеловал ее в щеку, отделываясь дежурными фразами на все вопросы. Как спал? Чего изволю? Останусь ли до поминок на десятый день? С моей точки зрения, все это было совершенно неважно. Я принял решение еще вчера и не намеревался от него отступать.

– Мне нужно переговорить с управляющим и старостой.

– Управляющего батюшка ваш, упокой Господь его душу, еще зимой рассчитал. За покражи и воровство бесстыжее. А староста с крестьянами на покосе занят. Да что ж тебе до них за дело-то, Мишенька?

– Еще мне нужен хороший юрист.

– Таковых у нас отродясь не бывало, – сокрушенно покачала головой нянюшка.

– Значит, найду в столице, – определился я. – Прикажите заложить коляску до Санкт-Петербурга.

– Уезжаешь, стало быть?

– Да.

– Ну, дай тебе Бог всяческого благополучия. – Она вздохнула, низко поклонилась мне в пояс.

Я хотел сказать ей, объяснить, почему не могу здесь больше оставаться, но старушка гордо поджала губки и с прямой спиной ушла на кухню. Мне не оставалось ничего, кроме как доесть свой завтрак в полном одиночестве. Потом подняться наверх, наскоро побросать свои вещи в дорожный саквояж и быстро спуститься вниз.

Серебряный браслет Цепных Псов я оставил на запястье, как память об отце. Его записную книжку сунул в карман пальто. Еще раз обвел глазами его кабинет, вздохнул, сдержал рвущуюся наружу боль и вышел на крыльцо. Меня ждали.

– Садись на Рыжика, хлопчик, – старый казак, вооруженный до зубов, подвел мне крепкого гнедого жеребца с белой полосой на умной морде. – А я на Черте поеду, все одно эта скотина только меня и слушается.

– Простите, Матвей… не знаю, как вас по отчеству. Но я прекрасно доеду сам, мне сопровождающие не нужны.

– Ну дак до столицы, конечно, и сам доскачешь, дело нехитрое, а вот кто коня обратно в усадьбу вернет?

– Я могу оставить его на любом постоялом дворе, а вы или кто-нибудь заберете проездом, когда будет удобно.

– Так мне сейчас и удобно, – нагло ухмыльнулся денщик отца, одним легким движением вспрыгивая на черного, как смоль, коня с таким злобным взглядом, что мне невольно стало не по себе.

Непременно надо поставить его на место. Не коня, разумеется. До этого дикого зверя мне дела нет, а вот господин Матвей начинает уже доставать до печенок. Я понимаю, что у них там, на Дону, или Кубани, или еще где, простые люди себя университетским образованием не мучают, но хоть какие-то правила приличия он знать обязан?!

Любой британец с детства, с молоком матери впитывает такие понятия, как такт, вежливость, деликатность и право человека на свободное пространство. Неужели столь трудно понять, что мне его настырное внимание, мягко говоря, неприятно…

– Ты чего под нос бормочешь, паря?

Я сделал вид, что не слышу его, и, вздернув подбородок, приторочил свой потертый саквояж к задней луке седла, создавая дополнительный упор для поясницы.

– Ездить-то умеешь?

Я вновь не стал унижать собственное достоинство ответами на такие вопросы. Верховая езда, бокс, гребля, стрельба, фехтование и теннис были обязательными видами спорта для любого уважающего себя джентльмена и активнейшим образом поощрялись профессорским составом Оксфорда и нашими попечителями. Тот же сэр Гамильтон в свои годы, между прочим, не боялся выходить на студенческие соревнования в боксерских перчатках или с палашом.

– Едем. – Я спокойно, пусть и без цирковых изысков, сел в седло, бросив прощальный взгляд на свой родовой дом.

Выбежавшая на крыльцо нянюшка хотела было подойти ко мне, но почему-то остановилась. Молча перекрестила меня издалека, зачем-то погрозила сухоньким кулачком ухмыляющемуся казаку и, опустив голову, вернулась в дом.