Юрий Никитин - Семеро Тайных

Олег с закушенной губой следил, как животное грохнулось, подняв тучу песка. Уродливые кони взбивали песок, струи взлетали как брызги желтой воды.

— Ничего, ничего, — возбужденно пищал на ухо тоненький голосок, — хоть что-то ж да получилось?

Морщась, Олег торопливо отвел взор, перевел взгляд на оставшихся верблюдов, прошептал заклятие...

Раздался дикий рев страха и боли. Верблюдов раздувало, бока лопались, внутренности вываливались сизыми парующими комьями, кровь и сукровица брызгали щедрыми струями, с силой били в горячий песок, тут же впитывались. Верблюды, обезумев от боли, носились между барханами, забегали даже на песчаные горы, где одни оставались, расставшись с жизнью, а другие уносились вдаль...

Над головой раздалось хлопанье крыльев. Трое стервятников кружили низко, всматривались, а еще с десяток опустились прямо из сияющей синевы. Калашка вниз головой кинулась за пазуху, свернулась в ком и затихла. Олег чувствовал, как судорожно стучит крохотное сердечко.

— Что же я за дурак! — закричал он в отчаянии. — Поспешишь — дураков насмешишь! Заклятие не переменил... Теперь опять пешком, дурак проклятый!

Песок сочувствующе шуршал, горячий и сухой, а внизу земля звенела под сапогами. Он не стал переходить на ту сторону барханов, мерзко видеть следы своей дурости, потащился злой и насупленный, разочарованный, все еще дурак, все еще не умеет...

Калашка однажды насторожилась, что-то заверещала в ухо. Олег стал прислушиваться, уловил запах животного, чуткие ухи лесного человека поймали эхо хруста. Только тень хруста, но уже все понял, снял пояс, намотал на кулак.

Одинокий верблюд беззаботно дожевывал куст чертополоха. От куста ничего не осталось, но копытами удавалось выбить из песка толстые жилистые корни, и верблюд самозабвенно рылся мордой, став похожим на кабана, подрывающего корни дуба.

Олег сбежал с бархана как лось через мелководье, разбрызгивая по обе стороны тучи песчаных брызг. Верблюд вскинул голову, глаза недоумевающие, но на всякий случай повернулся и бросился наутек.

Олег знал по опыту, как быстро умеют бегать верблюды, но этот явно был лучшим. Он несся как утка над озером, даже шею вытянул, разрезая словно летящая стрела плотный воздух, Олег мчался как гепард, расстояние сокращалось медленно, тело разогрелось, раскалилось, в груди уже был горн, внутренности горели, голова наполнилась горячими угольями, но и верблюд начал уставать, несся тяжело, словно медведь через чащу... но редко кто знает, что верблюд способен бегать не только быстрее медведя, но даже быстрее скаковой лошади.

Худой зад приближался, приближался, Олег из по-следних сил сделал рывок, ухватился за шерсть на боку, в кулаке остался клок, со второй попытки захватил в горсть кожу. Верблюд захрипел от боли, замедлил бег. Олег на ходу закинул пояс на морду, сдавил, верблюд вытаращил, задыхаясь, глаза.

Потом они стояли, оба тяжело дыша. Сверху на плечо Олега тяжело упала Калашка. Грудь помощника колдуна вздымалась так же тяжело, внутри хрипело. Не успев отдышаться, полезла по Олегу вниз головой, цепляясь за шкуру, к баклажке.

Олег выдернул пробку, зверек едва не втиснулся туда весь. Худое тельце дрожало, лапки тряслись, воду лакал с таким остервенением и жадностью, словно это были последние капли в его жизни.

— Смотри, — предостерег Олег, — в рыбу превратишься.

Калашка в страхе отпрянула:

— В рыбу? Здесь, в песках?

— Да не я, — ответил Олег с неловкостью. — Я в рыбу не умею.

Калашка уносилась ненадолго, определяя направление, затем устраивалась на плече, а то и вовсе забиралась за пазуху, долго копошилась, устраиваясь, сворачивалась в комок, вскоре Олег уже слышал тихое сопение.

К концу второго дня Калашка начала верещать, улетала надолго, а вернувшись, оставалась на плече. Олег тоже чувствовал возбуждение, а что-то звериное, что Род вложил в человека в самом начале, предупреждало, что приближаются к их цели.

Наконец зверек снялся в воздух, но не улетел, а сделал круг над головой Олега и снова плюхнулся на плечо. Глаза сверкали, он беспрерывно верещал, белые зубки блестели хищно, во рту было красно, как в горящей печи.

— Прибыли? — переспросил Олег. — Черт, я даже не верил...

Он спрыгнул, погрузившись в горячий песок почти до колен. Верблюд стоял рядом мохнатый и надменный, его широко расставленные копыта удерживали толстую тушу с той же легкостью, с какой вода держит огромного жука-плавунца.

— Брысь, — сказал Олег. — Твое счастье, что я все-таки достал тебя своими клешнями, а не магией...

Верблюд явно все понял, потому что ринулся сломя голову прямо через бархан. Песок взлетел так мощно, словно верблюд пытался забиться, как ящерица, с головой. Прошелестели по песку копыта, а Олег уже гладил зверька по гладкой головке. Зеленые глаза обшаривали барханы в каких-то признаках, что здесь иначе, что под ними погребено величайшее сокровище... А может, не величайшее, но все же диковинка, которая может изменить жизнь на земле...

— Начнем, — сказал он вслух. — Короед во многом прав... может быть, даже во всем. Но одного просто не знал. Я дурак и неумеха во всем, но землю портить умею как никто другой.

Он сам удивился, с какой легкостью его губы вышептали то самое заклинание, которое усвоил первым. Успел подумать, что каких же усилий потребовалось бы, чтобы научиться что-то создавать, а не рушить. А пока что он тот герой, у которого силы горы, а ума с маковое зернышко, да и то не самое крупное...

Земля дрогнула, раздался треск, словно под ногами лопнул становой хребет огромной горы. Под ногами за-двигалось, закачалось, словно он встал в лодке на середине бурной реки. В трех шагах песок внезапно потек, все быстрее и быстрее, проваливаясь в незримую яму. Этот быстро раздвигающийся провал протянулся в обе стороны на версты, Олег со страхом подумал, что как бы не до края мира, он же спешил пользоваться, еще не зная всего, чем аукнется... да вообще-то черт с ним, чем аукнется, ему позарез нужна эта Жемчужина, вот и все.

Сильный удар под ногами бросил его на землю. Глаза засыпало горячим песком, во рту захрустело. Оглушенный, он лежал, раскинув руки, земля подпрыгивала как взбешенный конь, внизу были мучительный крик, стон, жалобы на нечеловеческом языке.

Он лежал, пока толчки и тряска прекратились, только далеко в глубине слышалось глухое ворчание, словно неведомый зверь уходил подальше вглубь от солнечного света.

Трещина была уже не в трех шагах, а начиналась почти от правого локтя. Он пугливо отполз, страшась за-глянуть за оскаленный край красного, как залитого кровью, гранита. Солнечные искорки прыгали по сколотому краю, сотни маленьких солнц прыгали в глаза и больно кололись.