Наталья Павлищева - Спасти Батыя!

Нет, что сделано, то сделано, даже если это ошибка, то жалеть о прошлых ошибках больше, чем думать о будущих победах, глупо, тогда вместо побед будут новые ошибки. Нужно думать о том, что есть сейчас, и о том, что может произойти, а не о том, что уже случилось.

Хан взялся за печать. Что бы ни было в этом послании, он должен быть готов к жестокой битве, Гуюк не станет жалеть ни его, ни его войско, тем более там одни кипчаки, Батый нарочно выбирал такие тумены, чтобы злее дрались против монголов.

Батый не силен в грамоте, читал медленно и очень тяжело. Но и Гуюк, видно, тоже, писал если не сам, то уж очень коротко и… непонятно. Хану пришлось несколько раз перечитывать, чтобы поверить своим глазам. Гуюк писал, что двум псам, окруженным стаей шакалов, лучше забыть о спорной кости и защищаться против врагов вместе, чем погибнуть, сцепившись меж собой.

Что могло значить такое послание? Желание договориться? Страх перед предстоящим сражением? Но трусом Гуюк не был, а договариваться попросту не умел. И все же… он не глуп и не хуже Батыя понимал, что победитель сильно ослабнет и может стать легкой добычей других. То, что послание не облечено в форму приказания или поучения, а написано и отправлено вот так: явно тайно и спешно, говорило о действительном желании Гуюка не подвергать себя опасности.

Батый ни на мгновение не поверил своему противнику, стоит уйти в Сарай, как Джунгарским проходом снова придут тумены Великого хана, и тогда защититься будет сложнее, потому что на пути к Сараю Гуюк успеет разорить тех, кто сейчас поддерживал Батыя, – кипчаков. А потерять поддержку степей для Батыя смерти подобно, потому он и поторопился сюда, в улус Чагатая, чтобы вообще не пустить Гуюка на свои земли, защитить на подходе. Нет, не верил Батый своему двоюродному брату, совсем не верил. Не жить двум скорпионам в одной расщелине, не охотиться двум тиграм в одних зарослях, Гуюк должен понять, что его место на востоке от Джунгарского прохода, а если этого не поймет, то должен быть уничтожен.

Уничтожен… Глаза хана снова поднялись в небо, разыскивая орла, но птицы, конечно, не было. Осталось неизвестным, сумел ли орел утащить свою большую добычу или нет, и почему-то именно это волновало Батыя куда больше, чем послание Гуюка.

К Гуюку уехала та странная женщина, которую невозможно убить. Она хотела отравить Великого хана. И ей Батый тоже не верил, но не в намерениях, а в том, что сумеет это сделать. Батый не был столь глуп и наивен, чтобы полагаться на уруску, даже самую сильную. Пусть она отвлекает внимание на себя. Опасаясь тигра, можно не заметить маленькую змею и быть укушенным ею. Такой змеей должны оказаться его люди, только что-то они припозднились.

Он снова перевел взгляд на послание, которое все еще сжимал в руке. Поздно, Гуюк, поздно… Что бы теперь ни произошло, им не жить на одной земле. Хан решительным движением засунул послание за пазуху и встал, не время рассиживаться в раздумьях, когда все решено, сомнения вредны, они лишь разъедают решимость. Он не ответит Гуюку и не двинется со своими туменами с места, если Великий хан придет, то сражение состоится здесь, в местности Алакамак. Надежду, что сражения не будет, Батый от себя гнал, нельзя надеяться на лучшее, тогда не будешь готов к худшему.

Великая хатун была права, когда говорила, что ее муж очень осторожен во всем. Слишком хорошо Гуюк знал своих родственников, чтобы бездумно пить и есть, помнил, что в каждом куске, а особенно каждой чаше может оказаться всего-навсего одна капля яда, но эта капля прервет жизнь. Потому любую чашу до хана пробовал верный слуга, да не один.

Бывало, когда падали замертво, бывало, когда мучились по несколько дней. Гуюк не кричал об этом, напротив, тихо убирал мертвых и проводил тайное расследование. Если расследование удавалось и виновных находили, смерть их была страшной и медленной. Но хан не настаивал на строгом расследовании, это тоже давало результаты, отравители убеждались, что его невозможно убить ядом, то ли ни один не берет, то ли слишком чуток хан.

Иногда Гуюк сам рассказывал о том, что его снова пытались отравить. Пусть знают, что пытаться его уничтожить бесполезно.

И все же желающие находились.

Вот и в этот раз слуга, глотнув из предназначенной для хана чаши, упал замертво, даже не успев глубоко вздохнуть. Вернее, именно из-за невозможности дышать. Гуюк спокойно посмотрел на бездыханное тело и распорядился тайно вынести.

– Завтра проведешь дознание, сегодня не стоит, уже поздно.

Действительно, было поздно, ночь укрыла землю своим звездным покрывалом.

Погибшего слугу унесли, продолжать трапезу больше не хотелось, хан поднялся, чтобы уйти спать.

Спать тоже не хотелось, но никого видеть Гуюк уже не мог. Внутри росло то самое чувство, когда хотелось убивать всех попавшихся на глаза, зубами рвать глотки врагам, быть жестоким, немыслимо жестоким, чтобы все содрогнулись, чтобы, корчась от страха, ползли к его ногам, молили о пощаде, но не получали ее.

Он должен побыть один, чтобы эта злость, эта смертельная ярость переплавилась в решение, единственное и бесповоротное, которое заставит идти дальше, идти до конца. Гуюк уже знал, что это будет за решение, но оно должно было вызреть в ночной тиши, оформиться именно из охватившей ярости, захватить целиком не затмевающей разум вспышкой, а холодной, змеиной злостью, когда нет пощады никому.

Он уничтожит сначала Бату, потом Сорхахтани, потом будет и Огуль-Гаймиш, решившая, что она неприкосновенна. И даже его собственные сыновья. Пусть все знают, что неприкосновенных для Великого хана нет, он раздавит, как вошь, любого, кто посмеет не угодить. Останется один? Ну и что? Это лучше, чем каждый день ожидать яд в вине или даже кумысе. Зато с каким удовольствием он полюбуется на мучения своих врагов, когда они будут пить такой же яд, но не падать замертво, а мучиться. Долго-долго и страшно. Гнить заживо, кричать от боли, умоляя, чтобы позволил скорее умереть. И Огуль-Гаймиш тоже будет, эта шаманистка проклятая!

Почему был так зол на жену, находившуюся далеко в Каракоруме, не знал и сам.

Ничего, это последняя ночь его бездействия, завтра мир содрогнется от имени Гуюка, как когда-то содрогнулся от имени его деда Темуджина, названного Чингисханом. Все будет завтра, а пока нужно спать.

Приснилась хану жена, но как-то странно…

– Все готово.

Женщина сжала губы, словно боясь, что сквозь них выскочит ненужное слово, но все же кивнула.

– Хатун, ты уверена, что хочешь этого?

На сей раз губы разлепились, голос был немного сиплым:

– Да…

Первый удар в бубен заставил вздрогнуть и колокольчики по его краю. Женщина закрыла глаза. Рокот и звон усиливались, шаман начал произносить какие-то слова, потом отдельные звуки, наконец, его голос слился в один протяжный стон. Костер, сильно затрещав, выбросил в черное ночное небо целый сноп искр, но не успокоился, его пламя продолжало бесноваться в такт движениям и выкрикам шамана.