Валерий Большаков - Магистр

Миновав «гостиную» три на два метра, Олег попал в каморку, которая – единственная во всей квартире – имела окно. Запираемое на ночь щелястой ставней, окошко выходило на глухую стену соседней инсулы.

– Добрались-таки… – врастяжку, дребезжащим тенорком сказал отец Камилл и позвал: – Теобальдо! Ротильда! Годефредо! Умберто! Не бойтесь, выходите!

Из дверей соседней комнатушки неуверенно показался черноусый юноша, за ним проскользнули бледная рыжеволосая девушка и еще два парня деревенской наружности – коренастые, крепкие, добродушные.

Кивнув вошедшим, отчего те сразу заулыбались и расслабились, Олег сосредоточился на деле.

– Так сколько вас в Риме, егошуитов? – спросил он.

– Священнослужителей и церковнослужителей мало совсем, – с готовностью ответил отец Камилл. – Приверженцев множество, но верных и надежных наберется сотни три от силы…

– А оружие сможете достать?

– Оружие? – усмехнулся егошуит. – Да все мы оружны. Жизнь такая!

– Тогда вот что, – деловито сказал Олег. – Одно дело, когда город берётся штурмом, и совсем другое, когда его ворота открываются, спасая кучу жизней. Так вот… Корабли наши могут пройти в Рим по Тибру, но река наверняка перегорожена цепью…

– Да, это так, – подтвердил отец Камилл.

– Следовательно, нам нужно цепь эту снять, перебить стражу на башнях, что стоят у берегов, и пропустить лодьи.

Отец Камилл заёрзал, волнуясь и переплетая пальцы рук.

– Многие погибнут… – слабо возразил он, словно перебарывая сильнейшее желание голосовать за Олегов план двумя руками.

– Погибнут, – подтвердил Сухов. – И меня могут подстрелить, и вы не бессмертны, отче… Ну и что? Вас же всё равно изведут! Так уж лучше в бою пасть, чем на костре. Хуже уже не будет, отец Камилл, а вот лучше – очень даже может быть!

Молодые егошуиты радостно переглянулись, а старый долго думал. Отец Камилл всё вздыхал, всё смотрел в окно на облезшую стену дома напротив. Внезапно встрепенувшись, он повернул голову к магистру.

– По воле своей, данной мне людьми, – торжественно начал он, – и освященной Господом нашим, принимаю власть твою, Олег, над собою и над возлюбленными чадами моими. Веди агнцев на псов лжехристианских, будь милосерд и справедлив, и да свершится воля Его!

Сбор Сухов назначил в Большом цирке. Занявший естественную ложбину в Мурсийской долине, Циркус максимус [60]вытянулся удлиненным амфитеатром меж Палатином и Авентином. От арены, обнесенной парапетом-подиумом в три человеческих роста, множились ряды нарезанных ступеней, служивших скамьями, круто восходя к аркадам портика на самом верху. С востока цирк, как и положено, закруглялся, а с запада был отрезан оппидумом – площадкой с местами для знати. Оппидум поддерживали тринадцать арок, под средней открывались Парадные ворота, под другими когда-то держали колесницы и ждали своего выхода гладиаторы.

Пятьсот зим минуло со времени последних боев – идущие на смерть уже не ревут «Ave, Caesar!», арена заросла травой, а на оппидуме уже и кустики с деревцами принялись. Запустел, запаршивел Циркус максимус. Лишь мальчишки порою забегают через колоннаду Триумфальных ворот, играют в ретиариев и мурмиллонов и, по совместительству, пасут коз на арене.

Но в этот вечер сотни две приглушенных басов, теноров и фальцетов оглашали цирк, возвращая прошедшее, эхом отражаясь от щербатых портиков, окаймлявших амфитеатр. С Палатина нависали полуразграбленные дворцы, словно заглядывая за стены цирка, но дозорные чутко бдили. Почти двести пятьдесят егошуитов со всего Рима собрались на арене, а люди все подходили и подходили – кто с мечом, кто со скромным скрамасаксом, а кто и с полным комплектом доспехов. В кожаных сумах и рогожных мешках угрожающе позвякивало и полязгивало. Пришли и те из егошуитов, кого община направила служить в папскую гвардию и в преторскую стражу. Эти как раз и стояли в дозоре, карауля подходы к цирку и дежуря у ворот.

Олег поднялся на самый верх, под арки портика, и разглядывал оттуда огромный Циркус максимус. Амфитеатр, округло вздымаясь, заметно уходил в перспективу, едва освещенную полумесяцем. Её подчеркивал так называемый «хребет» – низкий разделительный барьер по оси арены, утыканный столбиками-метами, определявшими дистанцию во время бегов. И справа, и слева от «хребта» уцелели колонны, поставленные «для красоты», да обломанные постаменты статуй, а посередине вздымался обелиск, с великими трудами вывезенный из Египта. Вдоль парапета, оберегавшего зрителей от диких зверей, терзавших христиан в правление Нерона, когда-то параллельно тянулись ров с водой и железная решетка, но ров давно уж усох, а решетку растащили на хозяйственные нужды.

Стоял поздний вечер. Багровый закат дотлевал за Яникульским холмом, и Альбанская гора, с вершины которой еще не сошел весь снег, больше не отсвечивала пурпуром, а все больше таяла в синем накате ночи.

Олег прогулялся вдоль портика, поглядывая на чернеющие громады Палатина, и спустился на оппидум. У парапета, не слезая с «трофейных» носилок, сидел отец Камилл.

– Начнём? – спросил его Олег. – Негоже мариновать людей.

– Да, – вздохнул епископ и вымученно улыбнулся: – Боюсь очень…

– Это нормально, отче… Мы же все живые.

Он приказал зажечь факел. Трепещущий свет выделил фигуру Олега и словно затемнил цирк. Оживление на трибунах и арене доносилось словно ниоткуда.

– Братья и дети мои! – поднял руку отец Камилл и словно подрос. – Мы все попрощались с родными и любимыми. Мы уже оплаканы, ибо кто-то из нас этой ночью узрит Христа. А поведет наше войско человек с далекого Севера, уже бравший великие грады. Звать его не по-нашему – Олегом, но он, как и мы, исповедует божественное учение любви, справедливости и милосердия! Hic est! [61]

В толпе, скрытой густыми сумерками, родился сдержанный шум. Олег шагнул к парапету и опустил на него руки. Факел светил за спиною, и Олег стал лучше видеть, даже разбирал отдельные человеческие фигуры. Он стоял, спокоен и непринуждён, и молчал. На людей Олег не смотрел, его взгляд был устремлен куда-то на дальние трибуны, к фронтону Триумфальных ворот. Тишина настала абсолютная – даже чьё-то покашливание воспринималось как гром. Выдержав ровно минуту, Олег сделал вдох и грянул:

– Велик Рим! Высоки башни его! Крепки стены Аврелиана! Но разве нам придется брать их штурмом? Мы уже внутри их, и город сей – наш!

Толпа загудела одобрительно.

– Но помните, – продолжал Олег, – я поведу вас в бой не затем, чтобы вы отдали свои жизни, а затем, чтобы вы причиняли смерть нашим общим врагам! За вас молятся ваши родные, ваши любимые! Не лишайте их счастья увидеть вас завтра утром – живых и здоровых! Не доставьте им горя! Да не станут дети ваши сиротами, а жены – вдовами! И помните: завтра утром вы подарите тем, кого любите, свободу! Есть ли дар, желанней этого? Страхи и тревоги покинут вас, вы будете спокойно спать по ночам, не боясь, что за вами явятся и уведут на пытку и казнь! Вы будете спокойно делать свою работу, молиться, не таясь, и открыто трапезничать на агапах! Все это исполнится, если мы одержим победу и впустим корабли в город! Нас мало, но вера удесятерит наши силы! Ибо исполнилась мера и настал час! Город злодеяний и разврата, новый сей Вавилон, дождался очищения! Он ждет нас! Вперёд! Вам я говорю: вы – победители! Се грядет Господь покорить город злодейств, гнета и нечестия! И вы – воинство Его! Так будь же славен в велениях своих, Боже, наказывающий нам побеждать! Осанна!