Сэмюел Сайкс - Десять железных стрел [litres]

А значит никто не заметил, как я подняла револьвер, взвела курок и прошептала:

– Эрес ва атали.

Я спустила курок. И разверзлась Геенна. Голубой свет поглотили алые, хохочущие челюсти, магия револьвера взорвалась многоголосием огненного восторга. Пылающие языки вскинулись, пожирая дерево, металл.

Плоть.

Мастер хвата заорал, отчаянно пытаясь сбить поглощающее мундир пламя. Он беспорядочно размахивал руками, и его магия разбрасывала горящие обломки куда ни попадя. Однако Геенна – цепкая детка. И плоть легко горит. И Какофония – это ему не привычная, знакомая магия.

Хватник рухнул пылающей горой углей, открывая мне стоящую позади него женщину. С искрящимся на пальцах электричеством, с широко распахнутыми за маской глазами, она уставилась на догорающий труп напарника.

– Нет, – прошептала мастер искры дрогнувшим голосом. – НЕТ! Как ты смеешь… да как ты смеешь бросать вызов Императрице? – Она вскинула взгляд, плещущий ненавистью, страстным желанием мести. – Клянусь всем Отпрыскам, что ты заплатишь за…

Фразу она не закончила.

Как выяснилось, говорить с мечом в горле несколько трудно.

Я выдернула клинок. Из раны, пузырясь, хлынула кровь. Женщина тщетно заскребла шею, потянулась придушить меня окровавленными дрожащими руками, уже оседая на колени, а потом рухнула и больше не пошевелилась.

Я вдохнула запах пепла и гаснущих углей. Я окинула взглядом почерневший, изодранный коридор. Сквозь дыры в корпусе корабля задувал холодный ветер. Тело ныло в ожидании новых сражений, умоляя меня лечь и просто… перестать.

Не буду лгать, мысль соблазняла. Я, может, даже поддалась бы.

– Охереть не встать.

Но на горизонте маячили проблемы посерьезнее.

Я подняла голову. В дверном проеме стояла Лиетт, сигилы печати, которую она сломала, тускнели, рассеиваясь. Лиетт оглядела резню, огонь, вслушалась в далекие звуки боли и ярости, и наконец посмотрела на меня.

Я с шумом втянула воздух. Сплюнула на пол кровью.

– Приветик, – произнесла я. – Нам, э-э… наверное, лучше б выдвигаться.

Если ты в своей жизни правильно расставил приоритеты, значит повидал достаточно произведений искусства. А если бывал в Шраме, то лицезрел живопись войны. В Империуме есть живые портреты, сотканные магией и красками, запечатлевшие героические имперские легионы, которые укрощали взбунтовавшихся нолей вспышками магии и звука. У Революции есть фрески длиной в целые мили, над которыми трудилась тысяча художников, изображая изнурительную агонию борьбы против имперских угнетателей. Даже в свободных землях есть свои картины, показывающие кого-нибудь – обычно богатого, – храбро отбивающегося от монстров и бандитов.

В конце концов, никто так не любит войну, как тот, кому не приходится на ней сражаться. Они находят побочные моменты – вся эта кровь, понимаешь, о чем я – довольно неприятными. Поэтому платят художникам, чтобы чувствовать себя великими, ослеплять крестьян, и, самое важное, обмануть самих себя, заставить поверить в собственную ложь, что война – это просто большое приключение.

Как только попробуешь войну на вкус сам, ты никогда больше не сможешь смотреть на эти картины.

Может, он был чьим-то отцом, или любовником, или просто бедным бродягой, которому Революция пообещала лучшую жизнь. Но молодой мужчина, лежавший у моих ног, когда я ступила на холодный ветер палубы, больше не был даже человеком. В его глазах навеки застыла смесь гнева и ужаса – в тот миг, когда он понял, что все сказанные ему слова оказались ложью.

Всего лишь грубая прелюдия к дыре в груди.

Палубу, куда он добрался, стремясь убраться с нижних ярусов, украшали разводы крови. Красная дорожка вилась по доскам и упиралась в новую бойню. Трупы, как магов, так и революционеров, покрывали палубу, словно разбросанная милостыня после пира у богатея. Каждый пялился в серое небо, плывущее над головой. У каждого было такое же лицо, как и у этого бедного придурка.

И над всем этим ревели сирены, призывая солдат к бою. Хотя, если взглянуть в тот день в серое небо, залитое огнем и дымом, можно было поклясться, что сирены призывали к панихиде.

Только люди, которых они призывали, пока не знали, что панихида по ним.

Солдаты с топотом носились по палубе корабля, по размерам раза в три больше, чем любой, который мне доводилось видеть, истекая кровью и умирая на досках. Революционеры стояли тесными группами, направляя массивные арбалеты в небо и спуская механизмы, в то время как их товарищи носились со связками болтов в руках, чтобы пополнять запасы арбалетчиков. Вспышки магических молний и пламени вспыхивали по всей палубе, смешиваясь с миниатюрными взрывами севериумных зарядов, когда революционеры со штык-ружьями изо всех сил отбивались от имперских абордажников, которые, в свою очередь, отчаянно пытались убить их товарищей.

Всполохи пламени и дым, вой сирен, мрачная симфония стали, пробивающей плоть – все сгустилось в зловонные миазмы звука. И все же, сквозь гвалт страданий, песнь Госпожи Негоциант звучала чисто и уверенно, поднимаясь все выше и выше с каждым падающим на палубу изломанным телом.

Все это – не произведение искусства, которое никто никогда не видел. Не великолепная живопись, не удивительная история. А какая-то пошлая, горькая шутка ненасытного бога, который повторял ее снова и снова, исключительно ради собственного удовольствия.

– Как?

Я узнала этот дрожащий тон в голосе Лиетт; она смотрела на резню из безопасного коридора. Звук разбитой вдребезги уверенности, когда ученый смотрит на что-то намеренно бессмысленное, изо всех сил пытаясь осознать.

И терпит неудачу.

– Как они нас нашли? – прошептала Лиетт, выходя на палубу. – Наш план был точен, мы были так осторожны.

Она стиснула зубы:

– Мы были так близко! Они не могут встать на пути! Они не могут вот так все уничтожить…

Лиетт попыталась броситься вперед. Я схватила ее за плечо, потащила обратно в проход. Она издала невнятный звук, словно собиралась спорить. Я подняла палец, призывая к тишине, ткнула им в небо.

И на визжащих крыльях спустился ад.

На палубе появилась тень – чернильно-черное пятно, мгновенно разросшееся до размеров кареты. Оно пронеслось над отрядом стрелков, которые повернули испуганные взгляды и арбалеты к небу, запуская болты и крича.

Ты всегда первым видишь их когти: четыре черных кинжала, пронзающие облако, чтобы схватить очередного несчастного ублюдка. Потом – крылья, огромные перья цвета слоновой кости, усеянные красными пятнами. К тому времени, как услышишь птичий крик, станет уже поздно.

Вот так все и было для тех мудаков на палубе.

Тамкай, огромный, с острым клювом, несущий имперского всадника, врезался в толпу стрелков и выхватил нескольких из них с палубы. Остальные либо бросились врассыпную, либо тщетно пытались стрелять, когда гигантская птица снова взлетела, исчезая в облаках вместе с их товарищами. Мгновение спустя скудная защита тоже обернулась бегством, когда тамкай уронил жертв обратно на палубу.