Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт [litres]

Он вопил и давился своими воплями. Он опорожнял кишечник и мочевой пузырь. Он потерял остатки достоинства.

И более всего прочего он умолял .

Сестра! Сестра!

Яви им! Пожалуйста! Молю тебя!

Яви им отцово наследие!

Но она смотрела сквозь него… и пела… пела, источая сладкие слова на упырином языке, которого он не понимал, – на проклятом ихримсу. Слова, что струились, дрожа и отдаваясь эхом в окружающей темноте, скользили разящим лезвием, остриём коварного ножа. Она пела о своей любви – любви ко всем, кто ещё только остался на этом свете, ко всем… но не к нему! Она пела, исповедуясь в своей неизбывной любви к ним – к этим мерзким созданиям, к упырям!

Он едва помнил подробности. Бесконечные судороги. Себя самого, висящего на цепях, казалось бы внешне невредимого, но при этом искалеченного, изуродованного… ободранного до костей и раздавленного. Харапиора, шепчущего ему на ухо издевательские прозрения и откровения…

– Задумайся о Преисподней, дитя. То, что тебе довелось испытать, – лишь малая искрящаяся капелька в том безмерном океане страданий, что тебя ожидает…

И его божественная сестра, Анасуримбор Серва, та, которую прославляли и которой ужасались все Три Моря, единственная душа на свете, способная изречь своими устами немыслимые чудеса, подвластные её отцу… способная спасти своего истерзанного брата – если бы лишь пожелала… она… она… да… если бы она пожелала!

Струились во тьме слова древних песен… побуждая упырей на всё новые блудодейства, всё новые Напевы Мучений, да такие, что неведомы прочим гностическим чародеям. Харапиор с подручными погрузили его в бесконечность мук и терзаний – немыслимых, невообразимых для душ, обретающихся по эту сторону Врат. С терпением пресытившихся волков они отделили одну его боль от другой, отчаяние от отчаяния, ужас от ужаса, сделав из его души нить, вечно дрожащую им в унисон и соткав из неё гобелен чистого, возвышенного страдания.

Телесные унижения же они лишь намазали поверх него, словно масло. Подобно всем художникам, упыри не могли не оставить на сотворённом ими шедевре своих тщеславных отметин.

– Лишь ка-а-а-пелька…

Когда всё закончилось, Владыка-Истязатель остался рядом с ним, во тьме, наблюдая, как душа его… течёт.

– Я знаю это, ибо я видел…

Я знаю.

И кем же всё-таки было это волчеглазое дитя, сидящее на коленях Аспект-Императора?

Истина, как позже понял Моэнгхус, всегда скрывалась от него за объятиями Эсменет, дававшими возможность избежать вечно преследовавшего его безотчетного отчаяния, представлявшимся ему способом, решением чего-то, что всегда ожидало извне, за пределами их заботливой теплоты. Он любил её, любил более страстно, чем способен был любить любой из его братьев или сестёр, но всё же он каким-то образом всегда знал, что Анасуримбор Эсменет, Благословенная императрица Трёх Морей, никогда не ловила его, не стискивала и не сжимала в объятиях так , как остальных своих детей.

Однако же, несмотря на это, вопрос о его особенном происхождении никогда не приходил ему в голову – вероятнее всего потому, что у неё были такие же чёрные волосы, как у него. Он бросался к ней, обожая её так, как обожают своих матерей все маленькие мальчики, восхищаясь, что её сумеречная красота рядом с его светловолосыми сёстрами и братьями становится только заметнее. И он решил тогда, что остановился где-то на полпути между своими родителями, обладая его струящимися волосами и её алебастровой кожей. Он даже гордился тем, что отличается от прочих.

А затем Кайютас рассказал ему, что матери суть не более чем почва для отцовского семени.

Даже после рождения Телиопы Эсменет всегда приходила, чтобы обнять перед сном «своих старших мальчиков», и однажды ночью он спросил её – она ли его настоящая мать.

Её колебания встревожили Моэнгхуса, и он навсегда запомнил, как сильно, хотя жалость, прозвучавшая в её голосе, со временем и забылась.

– Нет, мой сладкий… я твоя приёмная мать. Так же как Келлхус – твой приёмный отец.

– Вииидишь, – сказал Кайютас, прижимавшийся к ней справа, – вот почему у тебя чёрные волосы, а у нас бел…

– Вернее, светлые, – перебила Эсменет, ткнув мальчика локтем в бок за дерзость. – В конце концов, ты же знаешь, что одни лишь рабы подставляют макушку солнцу, не имея крыши над головой.

Когда речь идёт о собственной сущности, мы не знаем, но попросту верим, и посему человек, убеждённый в своей принадлежности к чему-либо, никогда не обращает внимания на несоответствия. Но если невежество более не может послужить нам щитом – тогда помочь может лишь безразличие. Возможно, именно поэтому Благословенная Императрица решила рассказать ему правду – дабы похоронить его сущность заживо.

– И кто же тогда мои настоящие мать и отец?

В этот раз её колебания были приправлены ужасом.

– Я – вторая жена твоего отца. А его первой женой была Серве.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать услышанное.

– Женщина с Кругораспятия? Она моя мать?

– Да.

Факты, представляющиеся нам нелепыми, зачастую вынести легче всего, хотя бы потому, что, столкнувшись с ними, можно изобразить растерянность. То, что встречаешь, пожимая плечами, как правило, оказывается легче не принимать во внимание.

– А мой отец… кто он?

Благословенная Императрица Трёх Морей, глубоко вздохнув, сглотнула.

– Первый… муж твоей матери. Человек, который привёл Святого Аспект-Императора сюда – в Три Моря.

– Ты имеешь в виду… скюльвенда?

И ему внезапно стало со всей очевидностью ясно, что за бирюзовые глаза смотрели на него из зеркала всю его жизнь.

Глаза скюльвенда!

– Ты моё дитя, мой сын, Моэнгхус, – никогда не забывай об этом! Но в то же время ты дитя мученицы и легенды. Попросту говоря, если бы не твои отец и мать, весь Мир оказался бы обречённым.

Она говорила поспешно, стремясь сгладить острые углы, придать иную форму и тому, что произнесено, и тому, что опущено.

Но сердце чует горести так же легко, как уста изрекают ложь. В любом случае, едва ли она могла бы сказать ему в утешение нечто такое, что безжалостный испытующий взор его сестёр и братьев не пронзил бы до самого дна, непременно добравшись до сути.

И именно детям Аспект-Императора дано будет решать, что ему стоит думать и чувствовать на этот счёт. И они будут решать…

Во всяком случае, до Иштеребинта.

Они вернулись в гиолальские леса и, волоча ноги, вереницей тащились под сучьями мёртвых деревьев, будучи слишком уставшими и опустошёнными для разговоров. Они осмелились развести костёр, поужинав щавелем, дикими яблоками и не успевшим удрать хромым волком, на которого им посчастливилось наткнуться в лощине. Моэнгхус не был способен даже притвориться спящим, не говоря уж о том, чтобы уснуть по-настоящему. В отличие от него Серва и юный сакарпец немедленно погрузились в сон, ему же, взиравшему на спящих спутников в свете затухающего пламени, удалось найти лишь нечто вроде успокоения или памяти о нём. Они за него беспокоились, понимал имперский принц.