Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Сказав последнюю фразу, он оборачивается к ней, и что-то в выражении ее лица заставляет его яростно нахмуриться.

– Чего тут такого забавного, что ты вот так вот сидишь и ухмыляешься?

– Милый мой, старенький дурачок, – слышит она собственный шепот.

– Неужто ты не понимаешь? – кричит Ахкеймион. – С той стороны, – указывает он на юг, где теснятся и воздвигаются леса за лесами, – сюда движется Народ Войны в числе… да там целое войско скюльвендов.

– Все я понимаю, – отвечает она, глядя в его глаза, словно пытаясь прислониться к его старой, болезненно чувствительной душе… Ободрить его. И все же он по-прежнему отказывается довериться происходящему меж ними чуду.

– Понимаешь? Тогда ты должна понимать и то, что сейчас в действительности происходит. Второй Апокалипсис на самом деле начинается!

Мальчишка, сидящий на дне ложбины, обеими руками – здоровой и крабьей – сжимает их плечи, безмолвно предупреждая о чем-то. Затаив дыхание они вглядываются сквозь пожухшие травы и комья земли. От лошадиного фырканья ее начинает потрясывать – по какой-то причине она решила, что мальчик услышал очередного шранка. До боли в глазах всмотревшись сквозь соломенную штору, все трое наконец замечают еще одного скюльвендского всадника: он показывается на виду, затем спускается в небольшую низинку, карабкается на ближайшую к ним возвышенность и замирает.

Она не может этого слышать, но весь юг, похоже, сотрясает предзнаменованием поступи неисчислимых, несметных Людей Войны…

Человек, казалось, принюхивается. В его лице чувствуется некая жесткость, печать невежественной расы, отражение души слишком простой, чтобы выражать какие-либо сомнения или оттенки чувств. Его руки обнажены, как и руки прочих скюльвендов, но ни у кого из них даже близко не было такого количества шрамов – его руки исполосованы по всей длине. Дряблость кожи, заметная вокруг подмышек, выдает его немалый возраст, но кроме этого нет никаких иных признаков старости. Синяя краска украшает его лицо, столь же бледное, как и глаза. Амулеты, выглядящие как засушенные мыши, подвешенные за хвосты, свисают, болтаясь, с седла и уздечки. К вымазанным в грязи ногам его лошади прилипли сухие листья. Подобно напавшему на след охотнику, он тщательно оглядывает чащу своим ледяным взором. Во взгляде его таится какая-то напряженность, подобная готовности почуявшей добычу ласки.

Безошибочно, как представляется, его взгляд вонзается в их маленькую ложбинку.

Никто из них не шевелится и даже не моргает. Сердце имперской принцессы уходит в пятки.

Этот скюльвенд – один из Немногих.

Дневной свет истощается с каждым их шагом, с каждым мгновением их беспокойного бегства. Она, несмотря на свой поздний срок, бежит первой, чуть сзади спешит старый волшебник, чьи глаза беспорядочно блуждают, а поступь лихорадочна и сумбурна, как у ловкого, но безумного отшельника, пытающегося обнаружить где-то рядом ни с того ни с сего вдруг потерявшийся мир. Мальчик без особых усилий трусит позади, поочередно всматриваясь то вправо, то влево, внимательно изучая обступающую их завесу листвы.

Они не произносят ни слова. Отдаленный шранчий лай – все, что они слышат, помимо собственного дыхания. Внезапно происходящее напоминает ей уже ставшее однажды привычным – бежать, спасаясь, от одного пролеска к другому. Чувствовать нависшую за плечами беду. Ощущать иглы, втыкающиеся в горло при каждом вдохе. Замечать, как деревья зеленой завесой скрывают сущее, позволяя страху населить мир враждебным присутствием.

Они, шумно дыша, продолжают бежать до тех пор, пока сумерки и подступающая тьма не заливают чернилами дали, не окружают их шерстяными покровами. Решение передохнуть приходит само по себе – в виде торчащего из чащи лысым коленом небольшого холма. Возвышенности, поднимающейся до середины обступивших ее деревьев.

Наверху Ахкеймион склоняется и опускается на колени.

– Он видел нас, – говорит старый волшебник, вглядываясь в клубящийся сумрак.

Она не имеет ни малейшего представления, что он там пытается увидеть, – окружающий лес выглядит не более чем спутанными клоками шерсти и черными пятнами, подобными тем, что появляются от попавшей в глаза угольной пыли.

Она лежит, опершись спиной на замшелое бревно, взгляд ее плывет, руки охватывают раздутый живот. Горло сжимает и щиплет на каждом вдохе. Разъедающий жар ползет меж ребер.

– И что ты хочешь, чтобы мы сделали? – задыхаясь, спрашивает она. – Бежали дальше всю ночь?

Старый волшебник поворачивается к ней. Небо хмурится. Кажется, что луна лишь чуточку ярче, чем висящий где-то в тумане фонарь. У нее не получается разглядеть глаза Ахкеймиона под его массивным, нависающим лбом.

Из-за этого он выглядит непостижимо и пугающе.

Внезапно она понимает, что с трудом различает его сквозь режущее взгляд мерцание Метки.

– Если мы примем побольше квирри… – говорит он.

Что же слышится в его голосе? Восторг? Призыв? Или ужас?

Жгучая тяга переполняет ее.

– Нет, – выдыхает она.

Да-да-да…

– Нет? – вторит Ахкеймион.

– Я не собираюсь рисковать нашим ребенком, – объясняет она, вновь откидывая назад голову.

– Но ты именно это и делаешь!

И он продолжает уговоры. Скюльвенды способны были, как никакой другой народ, заставить его настаивать на осторожности. Безбожники, поклоняющиеся лишь насилию. Столь же нечестивые и порочные, как шранки, но гораздо хитрее.

– Они не настолько дикие, как тебе кажется! – кричит он, побуждаемый упрямством и беспокойством. – Их установления древние, но не примитивные. Их обычаи жестокие, но не бессмысленные. Хитрость и готовность к обману – вот самое ценное их оружие!

Она лежит, одной рукой поддерживая живот, а на другую опираясь лбом.

Вот ведь старый, назойливый хрен!

– Мимара! Нам нужно бежать дальше!

Она понимает, в какой опасности они находятся. Скюльвенды оставались немалым предметом беспокойства для Андиаминских Высот, хотя и меньшим, чем во времена Икуреев. Битва при Кийюте стоила им целого поколения мужчин – и не только его. Народ Войны всегда зависел от хор, которыми их предки завладели за тысячелетия. Лишенные большей части Безделушек, они попросту ничего не могли противопоставить колдунам Трех Морей.

– Двинемся назад, в горы, – твердит он, поглядывая в сторону Дэмуа. – Они не будут рисковать лошадьми в темноте. А к утру камни и скалы скроют наши следы!

В том, как он говорит и держит себя, чувствуется какая-то отталкивающая, бессмысленная пустота. Внезапно приходит убежденность, что его страстные увещевания порождены скорее квирри, а не беспокойством из-за скюльвендов. Он не столько жаждет вкусить будоражащий душу прах, чтобы иметь возможность бежать, сколько жаждет бежать, чтобы найти повод вкусить.