Александр Ермаков - Сила Зверя

Увидя Сигмонда, признал своего грозного гостя, бегом выбежал во двор, земно кланялся.

— Будь здоров, витязь-батюшка ты наш, не изволь гневаться, изволь персоною своею почтить заведение. Позволь послужить верой и правдой слугам твоим.

— Не побрезгуйте, батюшка, — за спиной хозяина лебезила Роха, все в том же засаленном, залитом пивом халате. — Ужо погостюйте, господа хорошие. — Шевелила кургузой мясистостью седалища, и шныряла нечестными глазами своими.

— Делать витязю боле нечего, как в твоем хлеву хлебосольничать. Я и Малыша к тебе не пустила бы. — Неожиданно для Сигмонда, с надменной непреклонность, заявила леди Гильда.

— Ох, горюшко! — Как на поминках заголосила Роха, а хозяин кулем пал на колени. Упорно, истово лбом бился о твердь накатанного тракта, повторяя: — Смилуйся, батюшка.

— Что этому господину надо? — Удивленно обратился Сигмонд к Гильде. — Зачем так старается?

— А Хромой Ник его разберет. Знать сильно надо, раз так старается.

А хозяину таки было надо. Сильно надо. Намедни приезжал к нему гонец от всевластной вдовицы. Привез грозный наказ — всяким способом, но зазывать к себе Витязя, и как можно дольше задержать, что б в монастыре к встрече успели решительные приготовления произвести. А если он с таким простым делом не управится… Крутоскулые монахи вдовицыны, были еще не самым худшим. Ослушаться вседержительницу никому не дозволялось. Да и никто не осмеливался.

Потому и, лба не жалеючи, колотился в дорожной пыли, затем и голосил. На подмогу благоверному выбежала жена стряпуха, и старый Шип заковылял следом.

— Чего стоите, рты разинули! — призывал хозяин. — А ну, в ноги славному витязю падайте, просите их милость в дом пожаловать.

Благоверная на земь не падала, но поясно поклонилась, вытерла торопливо руки о передник, — Не гневайтесь, свет-батюшка, не побрезгуйте нашим заведением. Заходите, — радушно улыбалась, все к трапезе изготовлено, уж и народ собрался, полная зала. Постояльцы слюни уже попускали, твою милость ожидаючи, славу твою лицезреть жаждут.

А то и верно, сквозь раскрытые двери харчевни видны были накрытые столы, люди за ними, выглядывали витязя. И к оконцам женские да девичьи лица припали, и на дворе уже собралось народу, поглазеть на чудо-чудное, диво дивное — витязя Небесного Кролика и волшебных его друзей.

— А я для твоей милости, — продолжала зазывно увещевать хозяйка, — утку изготовила, что Вы прошлым разом хвалить изволили и молочка кисленького припасла, сама корову доила, сама квасила. Небось с дороги-то оголоднелось, заходите, душевно просим, пока кушанье не простыло.

А с дороги таки кушать хотелось. Сигмонд припомнил особое хозяйкино блюдо. Воспоминания были, до покалывания в желудке, приятны. Видел, что и Гильда вовсе не против хорошего ужина, а мучает хозяина из резонов им обоим понятных. Так, еще для виду поупираясь, выговорив трактирщику за старую провину, смилостивилась в конце концов сенешалевна. Но не спешила. Медленно с коня спускалась, еще дольше конюхам давала наказы, как за животными присмотреть, что сделать, как ухаживать, да так дотошно, так сурово что вогнала бедных в пот и дрожь подколенную. После неторопливо смыла пыль, переоделась, причесалась и, тогда только, соблаговолила в залу спустится.

Торжественен был их выход. Чинно, рука об руку шествовали Сигмонд с Гильдой. Попереду, с канделябром в руке, Роха пятилась задом, освещая дорогу. Гридни шли с мечами наголо, и позади трусил необъятный Малыш.

А там, в трапезной зале, и в правду, людей собралось не мало. И не голи кабацкой, не пьянчуг лапотных — все больше высокорожденных лордов с семействами, родичами да гриднями.

В красном углу отдельный стол накрыт, скатерть шелковая, посуда серебряная. Туда и провели высокочтимых гостей. Все поднялись, приветствуя славную пару. Сигмонд улыбнулся, веселым взглядом обвел зал, и поднял кубок, куда услужливая Роха уже молока налила.

— Слава витязю Сигмонду! — Восторженно кричали знатные паломники.

— Слава витязю Сигмонду! — Вторили им слуги и дружинники. Скромная вечерняя трапеза пилигримов больше напоминала развеселый пир.

На другой день Сигмонд продолжать пиры наотрез отказался. Путники чистили упряжь, до блеска драили металл доспехов, Малыша высчесали, репьи из щетины повыдергивали, коням гривы заплели. В бане попарившись изготовились с утра пораньше направиться в обитель.

К ночи, извещенный бдительными наблюдателями, что витязь Небесного Кролика остановился постоем в торговом селе и завтра всенепременно в монастырь прибудет, растревожился Ингельдот пуще прежнего. Всю ноченьку невмочь спать ему было, всю ноченьку раигрознейший витязь ему снился, марился. Восседал тот, суров взглядом, меж двух стратоархов, и конь под ним блед, копытом землю роет, из ноздрей дым валит. И говорит витязь: «Свинячий Лыч, потрох сучий! Ты пошто мово Кролика грязными своими перстами тискаешь?». И замогильно так стратоархи вторят: «Индо мы есьми говаряхали, Индо есьми упреждовали. Днесь те обессуду не имать, а имать кару неворотную».

Вскидывался в поту, кваску вставал хлебнуть. Тревожил вдовицу, та недовольно на другой бок поворачивалась, одеяло на голову натягивала. После и сама с перин поднялась, обняла друга милого, успакаивала как умела, обняв за плечи говаривала ласково: — Да леший с ним, с витязем, тряси Старый Ник его душу. Ты бы лучше винца испив, спать ложился, утро вечера мудренее будет. Что с нами от витязя худого приключиться может? Одна только польза.

— Э-хе-хе. — Тяжко вздыхал первосвятейший, бороденкой в перси тыкался. — А любишь ли меня? — Все допытывался.

— Люблю, люблю. — отвечала персеносица. — Ужо стараюсь.

— О-хо-хо! — Опять вздыхалось Ингельдоту. Но вина все же испил, обнял вдовицу, да и уснул в конце концов.

— Проснулся мокрый, потный, усталый. Голова побаливала, руки препротивнейшим макаром дрожали.

Ангел небесный, напротив спал без просыпу, но во сне мучили и его кошмары. Даже не кошмары, а так, сны глупые, неприятные. Марилось, как гуляет он в далекой баньке ДНЦевской. Как любиться, милуется с Катькой-телефонисткой. И уже пристроил было тылом, да тут проистекли с его служебной пассией волшебные метаморфозы — богатое тело помельчало, замохнатилось, уши торчком заторчали. И никакая это уже не вольнонаемная барышня, а самый что ни наесть кролик, причем самец, а первосвятейший друид Ингельдот, падла этакая, уже надевает мохнаушего на офицерскую косточку. О, блин! Не успел еще Виктор Петрович струсить с себя домашнего грызуна, как загремела, загрохотала за его спиной канонада гнева генерала Зиберовича: — Встать, смирна! Вскочил полковник. Вытянулся во фрунт с кроликом заместо фигового листочка. Тот зубом на генерала зацикал, носом зашморгал, ушами запрядал и, совсем не к месту, не ко времени браво так запищал: — Слава отечеству и демократии!