Сергей Бутко - Доброволец. Запах грядущей войны

На сей раз обошлось без падений.

«– Готово!» – раздался крик с марсов.

«– Отдавай! С реев долой! Пошел марса – шкоты! Фок и грот садить!..» – слышалось в ответ. После этого снова топот матросских ног, шум веревок, боцманская брань. Не зря боцман ругался. Какая-то снасть «заела» (не шла) на баке, и кливер не поднимался. Минута прошла, другая. Ухтомский гневался (про Путятина вообще молчу). Наконец неполадки устранены и «Паллада» вся покрылась парусами. Матросы, моментально облепив реи фоков и гротов, махали шапками, да и весь экипаж прощался с родной землей. В крепости ударили из пушек. Осенний пронизывающий холод первых чисел октября, но небо чистое. Паруса наполнены ветром. «Паллада» шла полным ходом, приближаясь к большому рейду.

«– Приготовиться к салюту!».

Артиллеристы стояли у орудий, ждали. Когда фрегат поравнялся с Петровской башней, снова раздались команды.

«– Первое пли… второе пли… третье пли…»

Всего девять выстрелов гулко разнеслись по рейду. Белый дымок из орудий на какую-то минуту застлал фрегат, а затем растаял в воздухе. С батареи ответили таким же прощальным салютом. «Паллада» миновала брандвахту, стоявшую у входа с моря на большой рейд. Кронштадт исчез позади. Впереди и сзади виднелось лишь серое, свинцовое, неприветное море.

«– Прощай, матушка Расея! Прощай, родимая!» – наши матросы крестились, кланяясь по направлению к Кронштадту. Фрегат шел вперед, рассекая воду и чуть-чуть подрагивая корпусом.

На этой оптимистической ноте хорошая погода для всех нас закончилась и началась другая. Разительно другая. В один момент, словно после хитрого колдовства, злюки Гингемы, небо заволокло тучами, а к ветру прибавился дождь со снегом. И это не самое гадкое, уж мне можете поверить. Есть во время плавания вещи куда хуже непогоды.

Напевал я, когда Лермонтов на третий день плавания оценивал длиннющую запись, а точнее, походное письмо Гончарова. Из таких вот писем впоследствии и возникнет толстый двухтомный «Фрегат «Паллада». У меня на книжной полке он где-то, кстати, стоит. Если свершится чудо и я вернусь «домой» в свое время и свою реальность, то обязательно перечитаю, сравню, а до того…

Не знаю, как Лермонтов, а лично я читал урывками. Не люблю лишних нудностей.

«Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным, или, как моряки говорят, «свежим» ветром. Вскоре началась сильная качка. Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда на море, я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову…

Я мирно сидел в кают-компании, прислушиваясь в недоумении к свисту ветра между снастей и к ударам волн в бока судна. Наверху было холодно; косой, мерзлый дождь хлестал в лицо. Офицеры беззаботно разговаривали между собой, как в комнате, на берегу; иные читали. Вдруг раздался пронзительный свист, но не ветра, а боцманских свистков, и вслед за тем разнесся по всем палубам крик десяти голосов: «Пошел все наверх!» Мгновенно все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана. Офицеры побросали книги, карты (географические; других там нет), разговоры и стремительно побежали туда же…

Вскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных ей или не бывших давно в походе моряков…»

Стоп! Стоп!!! На этом месте, Михаил Юрьевич, прошу остановиться и подтвердить тот неоспоримый факт, что высшая несправедливость никуда не пропадает, даже когда вы ступили с суши на палубу корабля! Как?! Как такое возможно?! Гончаров не чувствует морской болезни! Совсем! Ходит свежий как огурчик, курит сигару, ловит на себе завистливые взгляды тех, кого в это самое время, по-морскому сказать, «травит». Лермонтов сей незавидной участи тоже не миновал, а вместе с ним и я прошел через муки адовы.

«– Вас, верно, травит? Выпейте водки.

– Нет, лучше лимонного соку.

– Лук и редька помогут.

– Не угодно ли сигару? Если вы будите курить во время качки, то даже не надейтесь, что вас укачает…»

Да идите вы к черту с вашими советами, господа доктора! Не до этого мне было, когда все плыло перед глазами, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, в груди образовалась какая-то пустота, а руки лихорадочно искали, куда бы уцепиться, стараясь ладить с заплетающимися ногами. И это еще только начало. При каждом качке судна, когда фрегат со скрипом и стоном переваливался с волны на волну, в груди у Лермонтова холодело, к горлу подступала тошнота. Перед глазами муть, Фадеев и еще кто-то потащили беспомощную «тушку» в каюту, положили в койку, но и там с Лермонтовым и мной продолжало происходить что-то непонятное и невероятно гадкое. Тяжесть, словно металлический шар, то свободно перекатывалась к животу, давя на низ желудка, то подступала к горлу, прерывая дыхание. Сказать ничего не можешь. Вместо слов вырывается нечленораздельное мычание. И так пару ужасных дней, когда за бортом маячит весь усеянный мелями Финский залив, ванты и снасти давно заледенели, матросы в байковых пальто жмутся в кучу, а офицеры ходят мрачнее тучи. После, конечно, отпустило, но от этого избавления мне легче не стало.

Шторм. Знаете, что такое шторм, именуемый на море просто «трепка»? А я знаю. Это бездонная пропасть бушующей стихии, бьющейся о бока фрегата. Ты отделен от этой пропасти только лишь стеклом иллюминатора да корабельной обшивкой. И тонут в пропасти крики с палубы:

«– Взять у марселей по рифу, спустить брам-реи!

– Поставить брамсели!

– Закрепить фор-марсель, крюйсель, оставить зарифленным грот-марсель и штормовые стакселя!..»

Сколько всего натерпелся я с Лермонтовым и другими за эти дни, давно уже слившиеся в какую-то одну длиннющую полосу событий, словами не передать. Судно прошло Готланд… Кстати, бытует морское поверье, что, поравнявшись с этим островом, с кораблей в воду летели медные монеты – подношение духу, охраняющему остров, чтобы он пропустил мимо без бурь. Не зря платят; Готланд – сплошной камень с крутыми ровными боками, к которым не подступишься. Но нам и не надо подступаться. На «Палладе» и без этого проблем хватало. Вскоре на фрегате стремительно вспыхнула и столь же стремительно угасла эпидемия холеры, отняв жизни трех матросов. Еще один сорвался с реи в море во время бури. Не спасли. А тут у Гончарова заболели зубы и висок, напомнил о себе давний ревматизм. Да так напомнил, что наш сосед по каюте слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой и мычанием.