Сергей Бутко - Доброволец. Запах грядущей войны

Но это так. Мелочь. Зато, глядя на работу Фадеева, разыгрался тогда у нас всех зверский аппетит.

«– Вы, верно, не обедали, – словно угадал наши мысли Галкин, – а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?»

Он еще спрашивает. Конечно, угодно. Особенно Гончарову. Стресс заесть и желудок наполнить…

Нас повели в кают-компанию – просторную комнату внизу на кубрике. Без окон, но с люком и свечами на потолке. Кругом располагались каюты офицеров. Слишком уж маленькие. В каждой есть только место для постели, стула, комода, который в то же время служил и столом. Но зато все по делу. Сюртук с эполетами висит на перегородке, белье – в ящиках, укрытых в постели, книги стоят на полке.

Посредине кают-компании насквозь проходит ствол бизань-мачты, замаскированный круглым диваном. Про стоящее в углу черное лакированное пианино расскажу чуть позже.

Есть длинный стол со скамьями. Это для приема пищи и занятий. Здоровенный, тяжелый, а при сильной качке все равно его бросало из стороны в сторону, как щепку. Однажды этот «слон» чуть не задавил судового распорядителя офицерского стола лейтенанта Петра Александровича Тихменевского. Добрейшей души человек и, по мнению многих, слишком мягок для морской жизни. Спорить с этим утверждением пассажиры на тот период времени не стали. Очень уж хотелось им кушать.

И вот Лермонтов, Гончаров в компании одного лишь Галкина (офицеров в кают-компании нет, все на аврале) обедали холодными закусками. Ну, Лермонтову к скромному рациону не привыкать. Мне тем более. Военно-полевая жизнь с декабря 1914-го по июнь 1915-го и не тому научит. А вот Гончаров недоволен. Вспоминал и мечтал о жареном мясе «по-строгановски», названном так по фамилии создателя этого рецепта покойного графа Строганова [20] Павел Александрович Строганов (1772–1817) – граф, генерал-лейтенант, сенатор. Прослыл среди современников большим гурманом и изобретателем всем известного блюда «бефстроганов». . Там на самом деле все просто, как в программе «Смак»: берем говядину, нарезаем плоскими кусками, обваливаем в муке, отбиваем, затем снова нарезаем соломкой, укладываем в миску, посыпаем солью и перцем, накрываем крышкой, чтобы мясо не высыхало, и оставляем на час-полтора. После этого оставшуюся мучную пассеровку нужно развести бульоном, добавить чайную ложку горчицы, луковицу, немного молотого перца, все перемешать и прокипятить. Дальше на раскаленной сковороде жарим на сливочном масле кусочки говядины, выкладываем их в соус, добавляем сметану, жареный репчатый лук и кипятим минуты две-три. Блюдо готово…

Но вместо всего этого аппетитного и сытного угощения пришлось лопать квашеную капусту с брусникой, запивая ее квасом. Почему? Галкин объяснил:

«– Извините, горячего у нас ничего нет, все огни потушены. Порох принимаем.

– Порох? – встревожился Гончаров. – А много его здесь?

– Пудов пятьсот приняли. Остается еще принять пудов триста.

– А где он у вас лежит?

– Да вот здесь, под вами…

– Это хорошо, что огни потушены, – Гончаров облегченно выдохнул.

– Помилуйте, что за хорошо: курить нельзя… – вмешался в беседу Колоколов, войдя в кают-компанию. На этом всякие разговоры закончились, чтобы начаться вновь уже ближе к вечеру, когда за столом собрались все офицеры, с камбуза подали чай и ужин, воздух наполнился дымом от сигар.

Но до ужина случилось еще кое-что. А именно осмотр пассажирами корабля. Ну, меня, по вполне понятным причинам, не спрашивают, хочу ли я осматривать «Палладу» или же нет. Гончаров был намерен осмотреться, как и Лермонтов, практически сразу же поднявшийся на недосягаемую высоту среди прочих «сухопутных крыс» за счет одного-единственного качества – любознательности, доведенной до абсолюта…

А порой и картинного безумства.

«– …Я с первого шага на корабль стал осматриваться. Верите ли, но мне не забыть того тяжелого впечатления, от которого сжалось сердце, когда я в первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое в ладонь стекло. Невыгодно действует на воображение все, что глазу моряка должно быть и кажется удобством. Робко ходит в первый раз человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком парусном судне, в океане…»

Так сетовал уже под вечер Гончаров, с лихвой нахватавшись корабельных впечатлений, а Лермонтов…

Гусарскую душу в первый же день путешествия черт понес детально знакомиться с кораблем. Тоже мне морской волк выискался! Словно юный гардемарин-однокомпанеец, попавший в первое свое плавание, он совал нос буквально везде и всюду, слушая терпеливое объяснение нашедшего свободную минутку Шиммельфора:

«– На самом деле мачтою называется самое нижнее, высокое, прямо стоящее на дне корабля дерево. Среднее, потоньше, именуется стеньгою. Самое верхнее, на нее поставленное, – брам-стеньгою. Каждое из них крепится к бортам пеньковыми просмоленными канатами, а канаты, в свою очередь, перехватываются тонкими веревками – вантами. Во множестве они образуют как бы сеть, по которой матросы взбегают к реям и распускают или скатывают паруса.

– А что во-он там виднеется? – рука Лермонтова указала куда-то вверх.

– Это марс. Деревянный решетчатый круг, опоясанный вантами. С него моряки, именуемые марсовыми, наблюдают за тем, что не увидишь с палубы…»

Вот это Шиммельфор зря сказал. Угадайте, какую штуку провернул Лермонтов? Этот Джим Хокинс недоделанный удивительно быстро выклянчил у капитана разрешение забраться повыше. Сказано – сделано. И вот уже ноги отставного гусара уперлись в непрочные выбленки, а руки зудели от предстоящего напряжения. Перед глазами замелькала сеть вантов, палуба ушла вниз, словно провалилась в пропасть, но господин Лермонтов лез вверх с упорством цирковой обезьяны, слыша и слева, и справа одобрительные возгласы двух матросов. Те ради страховки лезли рядом, не отставая и неустанно с усмешкой следя за беспокойным чудаковатым барином. Тот усмехался в ответ, забравшись уже на салинг и уцепившись за стеньгу (интересно, не забудет ли он все эти морские названия после плавания?).

Наконец застыл гусар на месте, стоически перенося холодный ветер, посмотрел вдаль, а вместе с ним вынужден был смотреть и я. Что тут сказать? «Как красива наша саванна с высоты птичьего полета» [21] Фраза из мультфильма «Котенок с улицы Лизюкова», режиссер В. Котеночкин. . В-А-У-У-У!!!..

Но вот выше и дальше лезть Лермонтов не решился, несмотря на предложение матросов научить их благородие «крепить штык-болт» или «брать рифы на пятисаженной высоте под хлопающими парусами». Может, оно и правильно. Запутаешься во всем этом многообразии. Как уверяет автор «Толкового словаря живого великорусского языка», а заодно и бывалый моряк Владимир Даль: путь по рангоуту и снастям – это сорок сороков названий.