Дарья Чернышова - Близнецы. Часть первая

Кто-то, сидя на скамейке, подыгрывает поющим на инструментах, а единственные двое, одетые не в школярскую форму, лишь иногда делают замечания или плавные жесты. Одного из них, низкорослого, почти карлика, Фирюль видит впервые, а другого знает давно и близко – это мастер Теган по прозвищу Перебей Ребро.

Согласно красивой версии происхождения его необычного имени, каждый, кто попытается перепеть знаменитого барда, рискует сломать себе ребра, стараясь набрать так же много воздуха в грудь. На деле по этим самым ребрам незадачливому конкуренту обязательно треснут в ближайшей подворотне, да обставят так, что потом ничего не докажешь. Как поговаривали в свое время школяры торговой академии, бывшие соседи художников и музыкантов, ранимее артиста бывает только артист талантливый, а уж если рану разбередил – беги.

Стройный хор юнцов берет высокую ноту, а Фирюль скромно машет рукой только что заметившему его Тегану.

– Хуби, подхвати-ка, – поднимаясь с места, говорит Перебей Ребро более молодому мастеру, подходит ближе и, широко раскинув руки, обнимает давнего знакомого. – Сто лет не видел тебя, Щебетарь!

– Вот, выбрался навестить. Вы тут как? Выстукиваете ритм зубами?

– Да им полезно, – понизив тон, кивает он в сторону школяров. – Они мне на прошлой ярмарке закатили истерику, мол, холодно осенью на улице выступать. Теперь загодя приучаю.

– Понятно, – улыбается Фирюль. Неожиданно для самого себя он искренне радуется встрече и даже чувствует потребность в обычной дружеской болтовне. – А что…

– Крáско! – вдруг обращается Теган к одному из учеников, скорее всего, вздрогнувшему от окрика смазливому брюнету, и голос его при этом вытягивается, истончается, как струна. Все перестают играть. – Давай еще раз, чуть-чуть повыше, как на прошлой неделе с «Лепестком». И-и!.. Да! Ладно, идем отсюда, – снова взглянув на Фирюля, совсем иначе произносит он, когда школяры затягивают балладу с начала. – Пусть Хуби свой хлеб отрабатывает, а то не дадут нам поговорить.

Они заходят в натопленное людским дыханием здание и поднимаются на второй этаж. Теган отлавливает поломоя с пустым ведром.

– Слушай, – доверительным тоном говорит он мальчишке, – будь другом, найди мне Любека.

Поломой кивает и, критически осматривая недавно начищенную лестницу, идет вниз. Фирюль интересуется:

– Любек – это школяр?

– Да ну, что ты, я ж не из этих, – отмахивается Теган. – Счетовод наш, из торговой, в один год выпускались. Помнишь, может, его? Высокий такой. Не помнишь? Ну, не суть, познакомитесь.

– Что у вас тут сейчас? Готовитесь встречать весну?

– С чего ты взял?

– Ну, разучиваете баллады о любви.

– А, ты про Ильзу… Ох, знал бы ты, дружище, как уже затрахала эта сраная Ильза, – высказывает наболевшее Перебей Ребро. – А всем, сука, нравится, на каждом пиру ее подавай. Тьфу! Как Гельмут говорил, одно и то же петь – лучше не петь вовсе.

– Гельмут? Еще один твой любимец?

– Не, он был по девочкам. По рыженьким в основном. Не доучился, вылетел за драку.

– С кем?

– С ректором.

– Какой интересный молодой человек.

– Да тут таких дохрена. Батрацких детей вообще сильно больше стало. Господам, видать, не по вкусу синие занавески. Рябого ругают за то, что он нас выселил в Рольну, а по мне так нам это даже на пользу.

Тегану Перебей Ребро повезло иметь авторитетное мнение и насчет господ, и насчет батраков – давным-давно его благородный отец в порыве чувств обрюхатил служанку, его добрую мать. Говорят, все господские ублюдки очень везучие. Фирюль поостерегся бы обобщать, но Теган, например, на свою долю не жалуется.

Они идут по узкому коридору, навстречу – стайка школяров из благородных семейств. Юнцы одеты по форме и ничем как будто бы не отличаются от остальных, но у Фирюля нюх на господскую кровь. Он подмечает, что у всех них длинные, примерно до плеч, волосы собраны в низкие хвосты. Отстал Фирюль от берстонской моды, да и годы, в общем, уже не те – это аристократы могут себе позволить молодиться до тридцати. Тегану, может, и все равно, а Фирюль до сих пор иногда воображает, каково было бы вылезти из материнского чрева на серебряное блюдо, а не на гребаный гончарный круг.

Именно гончарному кругу – и отцу, который его крутил – они с сестрой, Стельгой, обязаны странными именами: из неиспользованных ошметков глины получались маленькие птички-свистульки. И детей своих этот человек растил точно так же, по остаточному принципу. Всего их родилось пятеро, выжило двое, а когда случилась шестая беременность, он, подозревая жену в измене, избил ее так, что и до родов дело не дошло. Фирюлю было почти семь лет, и он впервые вступился за мать. Маленькая Стельга, беспомощно наблюдая, как брат от тяжелой оплеухи сползает по стене, зарыдала в голос. После этого стало совсем паршиво, потому что с тех пор одинаково доставалось всем.

Фирюль всматривается в каждую дверь, мимо которых они с Теганом проходят. За одной из них кончилось его детство. Перебей Ребро пересказывает последние сплетни, перемежая их юношескими воспоминаниями, болтает без умолку, пока наконец не вваливается в комнату, расположенную почти в самом конце коридора. На кровати у дальней стены лежит без покрывала голый человек.

– О, – немного удивляется мастер, – а вот и Любек.

Мужчина лениво поднимает голову, осматривает вошедших, кивает Фирюлю и отвечает Тегану:

– Я… вчера… был тяжелый день.

Белки глаз у Любека исчерчены тонкими красными линиями. Он через слово шмыгает носом и вообще выглядит так, будто накануне действительно таскал мешки. Фирюлю известно, от каких снадобий такое бывает. Впрочем, сразу после приема от них есть и положительные эффекты – например, повышенная выносливость. Наверняка у них тут найдется небольшой запас.

Перебей Ребро качает головой.

Фирюль ставит котомку в угол, расстегивает ремешки кафтана, снимает ботинки. Теган сперва изумленно поднимает брови, а потом запирает дверь изнутри и без лишних слов присоединяется. Котомка проминается под весом складываемых одна за другой вещей. Не так уж много осталось припасов. Надо бы закупиться.

– Так и не спросил, – стянув рубаху, вдруг говорит Перебей Ребро, – ты к нам надолго?

Любек с возрастающим интересом наблюдает за ними обоими. Фирюль придерживает заваливающуюся набок стопку одежды и подпирает ее ножкой стола.

– Думаю, задержусь на денек.

Теперь он почти уверен, что это та самая комната, где умерла мать. Или, может быть, ему просто хочется быть в этом уверенным. Как и в том, что на самом деле она всегда его ненавидела – и именно поэтому однажды утром, улучив возможность сбежать, взяла с собой только Стельгу.

Фирюль отлично помнит это утро. Он провел его, как и весь последующий день, на полу, принимая удары за троих. Иногда ему кажется, будто память уже забросила то время за печку, но вот сейчас, в новой обители искусств, она изображает в красках знакомый сюжет.