Дарья Чернышова - Близнецы. Часть первая

Танаис встала на колени, коснулась пальцами теплой почвы, зарылась глубже, взяла сырой ком в ладонь.

– Сестра сестер, – шепнула она и поднесла руку ко лбу, чувствуя, как лицо обдает волной тепла, – Мать матерей, – коснулась Танаис сердца, – береги ее за меня.

Она опустила ладонь к бесплодному чреву и разжала пальцы. Земля осыпалась, оставив на коже маленькие песчинки.

Позади, в глубине дубовой чащи, жалобно вскрикнул сломавший ногу олень.

– Как же это так получилось? – поздним вечером задал вопрос Циллар. – Я про нашу Нерис.

Танаис поцеловала его, чтобы не влепить пощечину.

Угасало, растворялось в туманной дымке жаркое лето. Спустя пару месяцев после одного неожиданного известия Хесида вихрем ворвалась в теткину спальню и прокричала о другом:

– Ты уже слышала? Мама едет домой!

– Это хорошие новости, – кивнула Танаис, складывая пополам карту. – Как дела у Нерис?

– Скачет козочкой, все в порядке, – махнула рукой царевна. – Расскажи мне, что между вами произошло? Я ее спрашивала, но она отмалчивается, как обычно.

«Может быть, она научилась этому у меня», – подумала Танаис.

Ясинта прибыла нескоро, холодной зимней ночью, как раз накануне родов – дела задержали ее в Берстони. Ее ждали с таким нетерпением и так радовались, когда дождались, что едва не пропустили момент, когда все началось. Посланница с удовольствием взяла на себя роль повитухи и, разогнав всех, кроме царицы и Салиш, закрылась с роженицей в самой теплой комнате.

Время было на их стороне – как будто торопилось, бежало быстрее обычного, чтобы поскорее отворить эту дверь. Бывало, женщины томились здесь по целому дню, но теперь все закончилось прежде, чем солнце пересекло западную границу. Когда скрипнула петля, Хесида, ахнув, вскочила со скамьи, и Зерида дернула ее вниз за шаровары, но по глазам видно было, что она сама едва от этого удержалась – наверное, даже сильнее, чем две царевны переживали за сестру, они соскучились по родной матери.

– Надо же, – утирая лоб рукавом, вздохнула Ясинта, – не близнецы!

– Сегодня родилась Басти, – объявила царица, – моя старшая правнучка. Когда придет весна, перед лицом народа я назову Нерис своей преемницей.

Танаис улыбнулась. Басти, «котенок». Нерис в детстве обожала котят. Салиш, осунувшаяся, будто это она только что разрешилась от бремени, сказала почти шепотом:

– Заходи.

В прошлый раз запах сухого тимьяна, которым окуривают комнаты рожениц, Танаис чувствовала у постели покойной сестры. Она прикрыла за собой дверь и аккуратно, как по полю завершившегося сражения, прошла к кровати, перешагивая через кучи тряпок, наполненные ведра и тазы.

Нерис уже переодели, постелили чистую постель, но ее мокрые от пота волосы успели подсохнуть только на висках. По правую руку от нее спала в колыбели новорожденная девочка. Танаис присела на край кровати с другой стороны. Луч неласкового зимнего солнца, пересекая живот Нерис посередине, высвечивал летающие в воздухе пылинки.

Царевна полусидела на подушках и глядела в пол. Танаис положила ладонь на ее бедро. Нерис резко вдохнула, как от внезапной боли, но не шевельнулась. Солнце скрылось за облаком. В тишине замерзал на ставнях подтаявший было снег. Младенец закряхтел в колыбели, Нерис сразу потянулась и взяла дочь на руки. Плотно завернутая в льняные пеленки Басти и не думала просыпаться.

– Спокойная, – улыбнулась ей Танаис. – Может быть, тоже вырастешь молчуньей.

Нерис только крепче сжала пальцы. На светлой ткани пролегли тенями заломы. Танаис убрала руку с ее бедра, постаралась запомнить, как сладко пах в этой комнате сушеный тимьян, встала и ушла.

Через неделю посланница Ясинта, горячо попрощавшись с родными, снова уехала от них в морозное утро.

Танаис удивилась, услышав вечером ее голос, доносящийся из малого зала царского терема. Она вошла туда, столкнувшись у порога с нервно кусающей корицу Гестой, и вопрос застрял у нее в горле.

Ясинта была в ярости. И в грязи.

Танаис сделала глубокий вдох и отсчитала одну за другой десять упавших звезд.

Что восточнее Хаггеды? Земли, что покорятся ей с новым рассветом.

Что западнее Хаггеды?..

– Клятая Берстонь!

– Что случилось? – спросила за всех появившаяся из ниоткуда Салиш. – Почему ты еще здесь?

– О, дорогие сестры, – блеснул недобрый огонек в светлых глазах красавицы Ясинты, – сейчас я расскажу вам историю.

Лесная прогалина упирается в бледную даль горизонта. Путник шагает широко, неспешно, тревожит дикий, спящий поздний снег. «Хорош я, наверное», – думается в такую погоду, когда представляешь, как выглядишь со стороны. Меховой капюшон натянут до самых бровей. В горбатой котомке за спиной раздражающе позвякивают дорожные принадлежности. На усах под самым носом висят две ледяных блямбы, которые путник успел надышать за пеший переход.

«Ну, почти пришел», – утешается он. И немного скучает по своей лошади. Впрочем, лучше остаться без лошади, чем без кадыка – или что там еще, согласно местным поверьям, может вырвать грозный хранитель леса, если при встрече его чем-нибудь не задобрить. Путник даже не разглядел хозяина дремучего бора как следует – ему лишь дали понять зычным рыком из тени, что он выйдет отсюда пешком или не выйдет вовсе. Совершенно неясно только, на кой хранителю леса лошадь. «А не грабанули ли меня часом?» – порой задумывается путник, но решительно гонит эту мысль прочь. Гораздо приятней считать, что просто услужил местному господину. Может, в конце концов, он эту несчастную кобылу съест.

Здесь владения хранителя заканчиваются. Лес обрывается впереди ровной линией, как будто кто-то сбрил его острым лезвием. Там – уже не Хаггеда, но еще не Берстонь, ничейная полоса. Параллельно прогалине, по которой шагает путник, ползет торговый тракт. Его пока не видать за хвойным частоколом, но скоро две дорожки пересекутся, и могут случиться попутчики. Час еще ранний, едва светает, ближайший удобный ночлег далеко, но кто же знает этих торгашей.

Хорошо бы тракт оказался пустым, чтобы никто не испортил последних мгновений одиночества. Сейчас путник желает этого больше всего на свете.

Он стягивает плотную рукавицу и юрко сует ладонь за пазуху. На воздухе маленькая круглая баночка начнет жечь кожу металлическим холодом, если чуть-чуть промедлить. Путник поддевает крышку, облизывает палец и берет немного плотно сбитого порошка, чтобы втереть эту гадость в десну и потом еще полдня ощущать горечь на языке. Влажный палец неприятно морозит, но надо потерпеть – и спрятать баночку, пока впереди не показалась застава.

Тракт впивается сбоку в тропинку, пожирает ее без жалости и тихонечко переваривает: не жужжат полозья, не слышно конского храпа и людских разговоров. Путник вздыхает с облегчением. Застава сонно приподнимает веко, посматривая на него одноглазой деревянной башенкой.