Виктория Угрюмова - Белый Паяц

Хар-Даван называл существо Алохой – и оно соглашалось отзываться на это имя. Он полагал его кем-то вроде матери, которой никогда не знал, – и оно не разрушало его иллюзий.

Алоха с невероятной нежностью, которую трудно было предположить в столь хладнокровном существе, относилась к мальчику. Именно она открыла для него истинную красоту и очарование подводного мира и в то же время научила сражаться с его смертельно опасными обитателями. Благодаря ей он узнал, что у бронированных водяных змеев под нижней челюстью есть слабое место, где бьется синяя тугая жила, едва прикрытая тонкой голубой, в темных пятнах шкурой. И что грозная байга – этот комок мускулов, колючек и ядовитых шипов с ненасытной пастью – слепа, как новорожденная мышь, и ориентируется только по слуху. Так что достаточно пробить мембраны на ее ушных отверстиях, и из беспощадного охотника она легко превратится в добычу.

Они подолгу парили в темной, холодной толще воды, над покрытыми песком и илом черепичными крышами древних храмов с витыми колоннами и мордами рыб на портиках; заглядывали в опустевшие гроты, где некогда обитали водяные жители, а теперь валялись лишь разбитые раковины, костяные орудия и смешные фигурки из светлого песчаника – бывшие игрушки давно умерших детей.

И здесь, в зеленой колеблющейся мгле, где скользили опасные тени, среди всепоглощающей тишины, которая невозможна там, в мире солнца, он однажды понял, что такое истинное одиночество.

Хар-Даван с благодарностью постигал сложную науку выживания, не отдавая себе отчета в том, что никто иной ее постичь бы и не смог, ибо никто больше не был так силен, быстр и ловок, как он.

А еще Алоха учила его чужим наречиям. Сперва он не мог вообразить зачем, но она терпеливо повторяла певучим своим голосом незнакомые, порой невыносимо сложные, а порой – невероятно смешные слова, и он послушно произносил их раз за разом, не желая ее огорчать. Он любил водяное существо настолько, насколько вообще был способен любить.

Они часто рассматривали вместе книгу, и Алоха вздыхала о дальних странах, о городах с площадями, парками и фонтанами; о бескрайнем озере с соленой водой, которое называется морем и не имеет дна и берегов; о широких желтых дорогах, которые вились между зеленых полей и сиреневых виноградников, среди яблоневых и вишневых садов и пестрых лоскутков обработанной земли. Она грезила порой, как во сне, о высоких замках с изящными башнями, на которых трепетали яркие флаги, и о милых приветливых домиках с цветными окнами и голубыми и зелеными черепичными крышами. И об удивительном чистом небе, в котором не мечутся вечно голодные секахи, высматривая добычу.

Многого из того, о чем говорила Алоха, не было в книге, но Хар-Даван давно понял (а потом однажды спросил – и ответ подтвердил его правоту), что все это рассказывал ей тот, кто сидел сейчас на золотом троне, молча слушая их бесконечные беседы.

Он пришел в Айн-Джалуту с западных болот, из-за вершины Тель-Махре, и в этом легенда оказалась правдива.

Он вовсе не был богом, а всего лишь отважным воином, одним из последних в славном роду, – и в этом она оказалась красивым вымыслом.

Пути назад для него не существовало, ибо не существовало больше страны, в которую он хотел бы вернуться. Древняя цивилизация исчезла в огне, и от нее остался осколок памяти – смертный человек, чья жизнь – тысячная доля мгновения от того, что зовет мгновением творец, и зеленая книга, которую некому было читать в Айн-Джалуте.

Искусный боец, он быстро стал вождем одного из племен, но сколь жалкой, должно быть, представлялась сия участь тому, кто был высокородным правителем могущественного царства манга-ди-хайя.

Бар-Эбрей не нашел достойного, которому мог бы передать свое наследство, и не встретил той женщины, которая могла бы подарить ему детей, в чьих жилах отныне текла бы голубая кровь владык древнего Баласангуна.

Только в подземной пещере, на берегу прозрачного озера находил он покой и понимание. И хотя Алоха не могла стать его женой, все равно он полюбил ее всем сердцем. Он не видел уродливой внешности, но только светлую и чистую, как вода ее озера, душу. И кто, как не последняя из своего племени, пережившая и медленное угасание великого некогда народа, и смерть всех близких и родных, могла понять такого же чужака, потерявшего все, что было ему дорого.

Чуждые, как рыба и птица, обитающие в разных стихиях, несовместимые, как дождь и песок, они не могли жить друг без друга, и пускай их счастье и любовь были странными, но все же это были подлинное счастье и истинная любовь.

Долгий и опасный путь в Айн-Джалуту, старые раны и неукротимая тоска медленно подтачивали силы Бар-Эбрея. Он знал, что дни его сочтены, но не желал умирать среди лишенных сочувствия и воображения хель-таккаров и однажды ночью ушел, ни с кем не прощаясь, в пещеру, оставив по себе только прекрасную легенду.

Он умер тут, у воды, читая ей стихи о высоких синих башнях, острых золотых шпилях и ослепительно белых, как первый снег, храмах Коронеи.

Алоха закрыла ему глаза своей ледяной рукой.

Алоха поцеловала его восковой лоб своими холодными бескровными губами.

Алоха усадила его на древний трон своих предков и бережно положила ему на колени книгу, которую он принес в Айн-Джалуту из такого невообразимого далека.

Алоха никогда не оставляла его одного, приплывая в пещеру, чтобы поведать возлюбленному о том, что творится на свете, и о том, что она об этом думает.

Алоха долгие годы хранила память о нем и его заветную мечту – вернуться в Баласангун.

Хар-Давану исполнилось шестнадцать.

Он уже не был похож на человека, но на молодого и прекрасного языческого бога, который заблудился на земле.

Три года тому назад он в одиночку убил в холмах своего первого теймури и повесил на запястье браслет из его клыков.

Он знал несколько языков, неплохо разбирался в военном деле, ценил высокую поэзию, постиг основы медицины и под руководством Сикки обучился приемам владения оружием, о котором никогда не слышали в Айн-Джалуте.

И за все эти годы он так ни разу и не спросил у своего воспитателя, кто он и откуда, словно чувствовал, что в этом суровом краю не найдется ни одного человека, близкого ему по крови. Его будто бы вовсе не интересовало собственное происхождение, а верный Сикка никогда не заговаривал с ним на эту тему.

Они жили вдвоем, возле капища на холме, не изгои, но и не свои.

В клане хель-таккара по-прежнему помнили о странных обстоятельствах, сопутствовавших появлению Хар-Давана в поселке, однако боялись немного меньше. Невозможно шестнадцать лет подряд бояться одного и того же с одинаковой силой. Да и самые невероятные события все равно постепенно изглаживаются из памяти, уплывают в туман, выцветают, как выцветает со временем и протирается до дыр яркая ткань ковра.