Виктория Угрюмова - Белый Паяц

– Что нужно набраться терпения.

– Пока мы будем ждать и терпеть, манга-ди-хайя лавиной прокатятся по нашим землям.

– Делай что должен, и будь что будет, – процитировал полемарх старинное рыцарское изречение. – Не волнуйтесь, никто не собирается сидеть сложа руки. Завтра на рассвете мы выступаем в поход.

– Это уже другой разговор, – удовлетворенно потер руки Скалигер. – Лично я истосковался по хорошей сече.

– Часть войск останется в Оганна-Ванке и окрестностях, – сообщил Де Геррен. – Нам придется нелегко.

– Наш хлеб вообще не легкий, – отмахнулся Леке Бавана. – Но мы знали, что это за ремесло.

– Все ли когорты готовы к выступлению? – уточнил полемарх.

– Разумеется, – ответил за всех Гадрумет. – Мои наемники рвутся в бой.

– Мы отомстим айн-джалутским убийцам за кровь Юбера Де Ламертона и всех защитников Мараньи, – торжественно произнес Кастеллион.

Этот трогательный гигант был склонен к сентиментальности, обожал героические баллады и древние предания о великих воинах, но никому и в голову не пришло улыбнуться. В его устах подобные заявления звучали совсем не пафосно.

– Да будет милостив к нам Пантократор, – вздохнул Де Геррен.

Опыт всей предыдущей жизни подсказывал, что и на сей раз милость Пантократора не распространится на тех, кто идет в бой. Не то они с богом по-разному понимали, что такое милость, не то милосердие не входило в его обязанности, но полемарх произносил слова молитвы по привычке, а не в надежде на то, что они будут кем-то услышаны.

Мало кто в Оганна-Ванке спал этой пышной лиловой ночью, когда полная луна, как бельмо свирепого бога, заняла собою почти полнеба.

Селестра Скарвик сидела под древним раскидистым дубом, последним из тех, что дали название этой уютной улочке, и размышляла о сегодняшнем странном вечере. Всякий раз, когда молодая наемница вспоминала голос рыцаря Де Корбея, ласковый взгляд фиалковых глаз или протянутую ей руку – бледную, в голубых тонких прожилках, сердце срывалось со своего места, пускалось в бешеный пляс и, казалось, подпрыгивало к самому горлу. Теплое, тягучее и сладкое разливалось в животе, а руки и ноги становились ватными и не слушались ее. Селестре было одновременно невыносимо хорошо, немного неловко и… страшно.

Такого ледяного, сковывающего члены, животного ужаса она не испытывала никогда.

Она внезапно поняла, что ее не пугала ни собственная гибель, ни уход кого-либо из близких, как если бы, пережив отца, она подписала со смертью некий контракт, согласно которому отныне они были друг другу безразличны. Разумеется, она знала, что в любом сражении ее могут убить, как убивают сотни и тысячи других воинов, и мастерство здесь ни при чем. О каком мастерстве может идти речь, когда ты несешься в атаку на вражеские полки, а тебе навстречу летит лавина тяжелых стрел и выкашивает тех, кто справа, тех, кто слева, сзади, спереди – почему не тебя? Случайность…

Она знала, что могут убить Гадрумета, что в любой момент покинет сей мир Элмер, но до сих пор относилась к этому как к печальной вероятности. Но оглушительное в своей внезапности осознание того, что Ульрих Де Корбей – в сущности, не более чем случайный знакомец – состоит в когорте Созидателей, причинило ей такую боль, что она едва не взвыла в полный голос.

Жилка на виске колотилась от нестерпимой мысли: «Смертник. Он – смертник. Что же делать?»

Она уже не представляла себе жизни без этого человека и понятия не имела, как обыграть судьбу. Положиться на удачу? Она в нее не верила. Молить Пантократора смилостивиться над двумя влюбленными? После боя она всегда видела их: сотни юных дев и зрелых женщин, закутанных в черные одеяния, безмолвных, безжизненных, скорбных – ищущих по полям сражений своих возлюбленных и мужей. Просить его поберечься? Но разве существует большее оскорбление для того, кто избрал своим ремеслом защиту отечества?

Селестра прежде никогда не плакала. Это было единственное, чему забыли научить ее отец и Элмер. И теперь она, некрасиво кривя рот, неумело всхлипывала, глотала набегающие слезы, промокала их то пышным шелковым рукавом, то полой плаща, но это не помогало. Они прибывали быстрее, чем она их вытирала, и вкус у слез был горький-горький и совсем не соленый. Они выжигали на ее нежной коже тоненькие дорожки, срывались с подбородка и падали в траву.

– Теперь ты понимаешь, каково мне каждый раз провожать тебя на войну? – негромко спросил Элмер, тяжело опускаясь возле нее.

Девушка поддержала его под руку.

– Одно дело – рисковать головой самому, и совсем другое – ждать. С надеждой, с нетерпением, со страхом. Иногда кажется – будь что будет, только бы скорее узнать правду. А порой думаешь – век бы дожидался, только бы не пришло самое страшное известие. Лучше вообще ничего не знать, чем узнать о смерти родного человека.

– Бедная, бедная моя нянюшка, – Селестра по-детски обняла его обеими руками и тесно прижалась к теплому плечу. – Ты никогда не говорил мне об этом.

– Бесполезно было, – коротко ответил старик. – Ты бы пожалела меня, но не поняла. Есть вещи, которые необходимо прочувствовать самому, пережить, испытать на собственной шкуре, чтобы понять по-настоящему.

– Что мне делать? – почти простонала Селестра.

– Надеяться, девочка моя. Как ни банально звучит подобный совет, а все же никто не изобрел ничего лучше. Обручи надежды не дают сердцу разорваться на части.

– Ты это точно знаешь… – прошептала девушка.

– Куда точнее, – усмехнулся Элмер.

Она ткнулась носом в уютную ложбинку между шеей и плечом, замерла, вдыхая сладковатый запах кухни, которым пропиталась вся его одежда, и ей показалось, что не прошло этих двадцати лет, что она снова маленькая девочка – и сейчас он примется заплетать ей на ночь косички и рассказывать сказку о бедной сиротке и прекрасном принце.

Теперь ей легче было представлять себе, как выглядит настоящий принц.

В мрачном подземелье замка Эрдабайхе, возле клетки с оборотнем, прямо на холодном каменном полу, подстелив под себя плащ, сидел Фрагг Монтекассино. Там, наверху, все пространство ночи было залито мертвенным светом луны, и остроухое чудовище выло и корчилось, как будто невидимые клинки ледяных ее лучей проникали сквозь твердь земную и пронзали его насквозь. Каким бы ужасным монстром ни стал пленник, когда завершится превращение, – сейчас ему невыносимо больно, страшно, тоскливо и одиноко. Мавайен гро-вантаров понимал это, как никто другой, а потому честно исполнил обещанное: пришел посидеть с узником, пока не совершится неизбежное и тот не утратит остатки человеческого.

Хрустели кости, под стремительно сереющей кожей вздувались мускулы, бешено пульсировали сосуды, стальной крепости когти уже скребли каменный пол камеры, несчастный хрипел и стонал, а из алых глаз капали тяжелые слезы. Падали вниз и терялись в густой черной шерсти, пробивающейся по всему телу.