Юлия Пушкарева - Клинки и крылья

Кому уже какое дело до того, что он одобрил бы или не одобрил? Это же тело – мёртвые ткани, начавшие разлагаться, и мышцы, и кости, такие же, как у всех. Больше ничего… Прекрати этот балаган.

Он выслушал голос в голове, но не последовал его советам. Некоторые поступки просто положено совершить, не рассуждая о том, что они значат и не убит ли в них изначальный смысл.

…День стоял солнечный, удивительно красивый – до тянущего чувства где-то на смыкании рёбер. У Альена редко выдавались такие дни. Он почти не думал, медленно вникая в каждый свой шаг по широкой дороге, в каждый вдох, наполняющий лёгкие чистым воздухом, в каждую птичью трель, весело скользящую из рощ в предместьях порта. Всё вокруг вгоняло в сосредоточенное изумление, и даже чернота теней от тутовых деревьев, насаженных вдоль дороги, напоминала тайные письмена, в которые кто-нибудь древний и мудрый вложил неразгаданный смысл.

Солнце сияло мягко и не обдавало злым жаром, как здесь обычно бывало, – заботливо кутало в золотые лучи, похожие на масло из горшочка Зелёной Шляпы. Глаза тонули в бирюзе неба. Альен брёл рядом с носилками, на которых покоился Бадвагур – спокойный, бородатый, сложивший на груди большие жилистые руки, – и, как это ни дико, вдумывался в красоту и благость текущего «сейчас». Обетованное виделось ему как никогда целым, и, если бы тут же, за поворотом, безо всякого океана начался Лэфлиенн с драконами и кентаврами, он бы нисколько не удивился.

– Долго ли ещё, господин волшебник? – нарушил тишину один из рабов-носильщиков – крепкий парень, хотя и изящный, как все миншийцы. Немного похожий на Ван-Дир-Го; но это сходство, быть может, подсказало Альену расшатанное воображение.

– Нет, мы почти пришли… Вон за тем холмом.

Раб и его товарищи не выглядели напряжёнными: ноша оказалась лёгкой для них. Альен не был уверен, что у него хватило бы сил (не буквальных, разумеется) поднять Бадвагура с помощью магии – потому и обратился к королю. И сделал это в отсутствие Сен-Ти-Йи. Не мог заставить себя думать, что в итоге она всё равно узнает об участи Бадвагура, о месте, где агх найдёт последний приют… Если бы был смысл драться за то, чтобы это осталось тайной, он бы, наверное, дрался.

– Я хотел сказать кое-что… Лучше сейчас, пока мы не начали, – скороговоркой произнёс Ривэн, когда рабы остановились и по знаку Альена опустили носилки на землю. – Две статуэтки, которые он не закончил… Они ведь по-прежнему в той ночлежке?

– Наверняка, – сказал Альен, оглянувшись. Он понизил голос: рабы могли знать дорелийский или вообще оказаться шпионами Сен-Ти-Йи.

Ривэн был непривычно бледен и отводил глаза. Ему-то, однако, тут нечего стыдиться: забыть о статуэтках было почти подло со стороны Альена. «Наверное, я не закончу её» , – сказал Бадвагур, через силу улыбаясь в подвальчике со специями. А он даже не удосужился разыскать его последние работы…

«Что ж, вот и ещё одна моя подлость, – подумал Альен, глядя на курчавые рыжеватые волосы и по-детски пухлые щёки – до сих пор не впалые, хотя и потерявшие румянец. – И, по твоей логике, ты ещё раз должен простить меня».

Тепло-прохладный воздух с ненавязчивой лаской жался к лицу и рукам. Альен стоял, беззащитно подставляясь ему, думая о рокоте моря за видневшимися отсюда стенами порта. Несколько светло-серых, почти белых валунов рабы короля притащили заранее, и они лежали в стороне, придавив короткую сочную траву.

– Одна из них – его невеста, – тем же севшим полушёпотом продолжал Ривэн. – А другая…

– Знаю, – перебил Альен. – Кинбралан.

– Твой дом, – сказал Ривэн – так, будто Альен неправильно выразился. – Он делал её для тебя.

– Я попрошу, чтобы их нашли. Вряд ли у хозяина ночлежки поднялась рука выбросить их.

– Зато он мог их перепродать, – Ривэн нахмурился, и брови образовали у него на лбу нечто совсем несуразное. – Он или его клуши-жёны. Лучше сказать королю до того, как мы отплывём. Если они останутся в Минши, будет… – он смешался и умолк.

– Да, – кивнул Альен, не дождавшись конца фразы. – Я тебя понял… Но сейчас нам пора сделать главное.

Рабы, склонив головы, попятились от носилок и ждали дальнейших приказаний. Альен поблагодарил их и велел возвращаться к королю. Увидев, как они покорно расходятся, Ривэн с недоумением поскрёб в затылке.

– Помощь тебе больше не понадобится?..

– Только твоя.

Альену почему-то хотелось, чтобы Ривэн ощутил себя польщённым: мальчишка и так натерпелся в последнее время, хоть и (в основном) по собственной инициативе. Иногда даже таких, наверное, надо бы поощрять.

Рабы удалились в сторону порта, тихонько переговариваясь; их смуглые спины, не обезображенные никакими шрамами, маслянисто поблёскивали на солнце. Альен и Ривэн теперь были наедине с тем, что осталось от Бадвагура, резчика по камню из клана Эшинских копей.

– Камни, – хрипло сказал Ривэн, кивнув на валуны. Альен слышал его рваное, учащённое дыхание; что-то подсказывало ему, что дорелиец ни разу не участвовал в каких бы то ни было похоронах. Что-то ; у него всегда было чутьё на такие вещи. – Это ты приказал принести их сюда?

– Попросил, – осторожно поправил Альен. Он встал на колени возле тела, остро почувствовав немного колючую, но всё же шелковистую траву. Почва Минши была бедной по сравнению с материком – даже здесь, неподалёку от реки и заливных рисовых полей. – Мы провожаем сына горного народа. Ему положено лежать среди камней.

Пока он говорил, Ривэн, будто зачарованный музыкой слов, опустился на колени рядом. Его рот, окружённый неуверенной в собственном существовании щетиной, чуть приоткрылся, а глаза шарили по Бадвагуру – его штанам, рубахе, нагруднику с контурами молота – так, словно впервые его видели.

Альен закрыл глаза, и мир погрузился в темноту, сквозь которую слабо просвечивал чудный день, пронзительная синева небес; где-то на сетчатке глаза отпечатались красные и жёлтые цветы из пригородных садиков, неспелые апельсины на деревьях, спины рабов, пенистые гребешки на не видном отсюда море… Но сейчас воцарились тишина и тьма – всё, что нужно для его магии. Альен мысленно зачерпнул в горсть всю свою боль за Бадвагура, всю вину, которую не избыть, и всю память – от их первой встречи в Овражке Айе до ночной беседы на острове Гюлея, до его простого, немыслимо-неизбежного самопожертвования. Слепил комок – липкий и чёрный, как вечное горе живого над мёртвым, с тонкими блестящими гранями, – и отпустил его бережно, уважительно, но без сожалений. Колдовство, ждавшее своего часа у него в жилах, прорвалось сквозь все плотины и дамбы, мощным потоком хлынув куда-то вперёд.

Ривэн издал сдавленный возглас, и Альен открыл глаза.