Андрей Силенгинский - Поход скорпионов

Налюбовавшись деревней, я перевел взгляд на горные склоны. Где-то там, среди этих угрюмо-одинаковых бурых громадин, должно быть журчит ручеек или даже целая речка, сбегающая с белых снежных вершин далеко-далеко отсюда. По другому и быть не может, иначе не стояла бы тут эта деревня. Надо только приглядеться получше, найти сочную зеленую полоску среди этого знойного царства, приметить блеск водяных струй, срывающихся вниз с обрыва, или увидеть, над каким местом вьются горные птахи, охотящиеся на мошкару… Но нет, ничего подобного я не увидел – лишь бесконечные каменные изломы, покрытые жухлой травой да затеняемые пыльными кронами полумертвых деревьев.

– Пойду в деревню, – обернулся я к Гиеагру.

– Давно пора, – сказал он. – Возьми денег, за так у этой деревенщины воды не добыть.

– Ясное дело, – сказал я, возвращаясь к повозке.

В полусотне шагов за ней увидел нашу варварскую «свиту». Голова процессии теснилась в воротах, хвост же исчезал где-то за поворотом дороги. Дикари пялились на нас все с той же смесью любопытства, высокомерия, ненависти и страха; окажись на месте Гиеагра герой пожиже, они давно бы уж сняли с него кожу тонкими полосками, как это делается в Земле рыб. Что ж, пусть мой друг не самого легкого нрава, я все равно вознесу богам молитву за его здоровье.

– Ну, что ты возишься? – рявкнул в нетерпении Гиеагр.

Не отвечая, я зачерпнул горсть монет из первого попавшегося горшка, взял два пустых кожаных бурдюка и направился к ближайшему дому.

– И узнай, далеко ли еще до столицы? – крикнул он мне вслед.

Дверь в хижину оказалась куда толще, чем можно было бы предположить. Я скривился, потирая ушибленный кулак. Внутри не раздалось ни звука. Тогда я подобрал камень и постучал им, но ответа снова не последовало. Пойдя на крайнюю невежливость, я приложил дверь подошвой сандалии, и опять безрезультатно.

Я осмотрелся. Неподалеку в пыли возились куры; на прислоненной к стене мотыге была свежая земля (значит, есть где-то поблизости поле, а стало быть и вода!); откуда-то из-за дома вдруг донеслось козье меканье…

– Эй! – заорал я, вновь принявшись молотить кулаком в дверь. – Я знаю, что вы дома! Послушайте, я всего лишь хочу купить пару бурдюков воды. Или вина. Я заплачу!

Для верности я как следует встряхнул монеты. Клянусь богами, звон услышал бы и мертвый. Но мне не открыли.

Я направился к соседнему дому. Та же история. Снаружи – грохот, крики, звон монет, внутри же – мертвая тишина, хотя можно было поставить годовое жалование против корки хлеба: хозяева сидели в своих хибарах, может быть, даже таращились на меня через эти вот узкие окна, и просто напросто не желали открывать.

Удача улыбнулась мне только у пятой хижины, стоявшей поодаль от других. Едва я постучал, дверь отворилась с душераздирающим скрипом, и из тьмы на порог вдруг выкатилось что-то круглое и лохматое. В первое мгновение я отшатнулся, приняв существо за волка или собаку, но внезапно из спутанных лохм высунулась человеческая рука, сжимающая суковатую палку. Приглядевшись внимательней, я окончательно убедился, что передо мной не животное, а человек, старый горбун, замотанный в шкуры и с таким волосатым лицом, что на фоне шкур его сразу и не разглядеть.

– Шта нада? – прошамкал он.

– Водицы бы, почтенный старец… – ответил я, радуясь тому, что горбун разговаривает не на каком-нибудь жутком местном диалекте, а на общем для восточных варваров языке, который за время скитаний мы с Гиеагром освоили в совершенстве. – Сколько домов обошел, никто не хочет открывать.

– Шта вам открывать, прощелыгам чужеродным, – беззлобно проговорил старик.

Я пропустил его слова мимо ушей: за время путешествия и не такого наслышался здесь. Пусть деревенщина мелет что хочет, лишь бы дал воды. Сложив по местному обычаю руки на животе, я взмолился:

– К твоим стопам припадаю, благородный старец, наполни наши бурдюки водой, не дай погибнуть путникам.

– Водифа-то денех штоит, – прошамкал старикашка. – У наш водиша о-ох како дорогонькая…

Он вытянул руку ладонью вверх, я молча положил на нее монету. Неуловимое движение – и монета исчезла среди шкур, а передо мной снова появилась его заскорузлая лапа: клади, мол, не жадничай. Тяжело вздохнув, я отсчитал еще четыре дзанга. Не то чтобы мне было жалко хозяйских денег, нет, у Гиеагра они водились в изобилии, просто ведь должен же я был что-то оставить и себе!

– Что же, почтеннейший, где вода? – спросил я, видя, что мохнатый горбун не спешит отрабатывать полученную плату.

– Вона, там, – он протянул руку с клюкой, – за деревней.

Повернув голову в том направлении, я увидел, что за краем деревни земля как будто обрывалась вниз, и там, похоже, тянулась лощина, совершенно незаметная с дороги, да и отсюда не видная, если не знать, куда смотреть. Должно быть, там тек ручей: если приглядеться, можно заметить узкую полоску сочной зелени по самому краю лощины. В душе у меня заворочалась злоба. Ах ты ж старый шут, провел! Ну да ничего, теперь и я пошучу.

Вновь оборотившись к старикашке, я продемонстрировал еще две монеты.

– Благодарю, почтенный старец, – я придал голосу столько простодушия, что, пожалуй, сошел бы за еще большую деревенщину, чем горбатый пройдоха. – Но не сделаешь ли ты еще одно доброе дело и не соблаговолишь ли рассказать, далеко ли отсюда до столицы, и какой дорогой туда лучше ехать?

Неотрывно глядя на деньги, старик поведал все, что мне было нужно. До столицы день пути, дорога отсюда одна, попасть в город можно только засветло, после заката ворота запирают. Выложив это все, он протянул костлявую лапу за «заслуженной» платой, и вот тут-то я показал ему, что тоже не дурак повеселиться: спрятав деньги в кошель, развернулся и потопал в сторону лощины.

Старик оказался упрямцем. Он увязался за мной и всю дорогу клянчил свои две монеты, перемежая нытье отборными проклятьями. По дну лощины и впрямь бежал ручей, неширокий, но для деревушки воды в нем было предостаточно. Склон был обрывист, неподалеку я увидел вырубленные в камне крутые ступени и по ним спустился к весело журчащему потоку. Старик остался наверху и кричал мне что-то, а потом исчез.

Ах, как приятно в знойный день очутиться в тенистой низинке у весело журчащего ручья. От непривычной прохлады я разомлел, ноги мои подогнулись сами собой, и я опустился на камень у самой кромки воды. Холодные струи захлестывали мои сандалии, нежили истомленные жарой ступни, ветерок трепал пропитанную потом тунику, изгоняя даже самые воспоминания о царящем там наверху пекле. Над головой шелестело листвой деревце, росшее у края обрыва и даже, кажется, чуть ли не из самой его каменной стены. На другом берегу волновалась под ветром зеленая стена тростника. В одном месте большой участок тростника был аккуратно срезан почти под корень – я видел правильный квадрат из торчащих из земли стеблей, каждый не более трех ладоней в высоту.