Алла Дымовская - Семь корон зверя

Сам же Фома, не лишенный наблюдательности и логического предвидения, сильно сомневался в том, что увлечение Яна пройдет со временем. «Апостол», всю свою жизнь избегавший сильных страстей и переживаний, однако, научился вычислять их в сердцах ближних своих. И уже одно только трепетное отношение хозяина к своей возлюбленной, забота о собственном добром имени в ее глазах говорили Фоме о многом. Хотя бы то обстоятельство, что, уложив Машеньку отдыхать, хозяин остался бодрствовать в гостиной до ее пробуждения, чего бы не сделал по отношению ни к одной особе женского пола, свидетельствовало о серьезности его намерений и чувств. Что стоило бы многоопытному соблазнителю и ловцу душ немедленно добиться девичьего тела и подчинить себе на утеху неопытное сердце? Но ведь не добивался и не подчинял. Значит, Ян желал другого. Чего именно, Фома даже и думать не хотел, потому как ничего, кроме неприятностей, от вероятных желаний хозяина в будущем не видел.

А Маша словно попала в рай. Сказка, начавшая плетение нити своего повествования, как только девушка открыла глаза, постепенно обращалась в реальность и становилась все восхитительнее. Комната, где совершилось утреннее пробуждение, нисколько не пугала чуждой обстановкой, а лишь радовала взор. Никогда Машеньке еще не доводилось просыпаться среди такого великолепия, да и ничего подобного в своей скромной жизни она прежде не видела. Усталая и выпитая до донышка, вошла она глубокой ночью в дорогой для нее и долгожданный приют, не разглядев его измученными, поблекшими от слез глазами. И заботу своего любимого, и смутно ощущавшуюся суету вокруг нее забавного незнакомого толстяка Машенька помнила еле-еле, до такого дошла предела. Теперь же отдохнувшее ее сердечко готово было внимать новым впечатлениям.

Кругом были одни лишь покой и уют, богатый и доведенный до совершенства. Огромная постель, в которой она лежала, белье восхитительной нежности, которое обнимало тело ласкающим ручейком, светлое дерево и легкий шелк расписных занавесей, необъятный ковер на полу, творение мастера, обворожительно пушистый даже на вид, старинная картина в золоченой раме, кавалер, сидящий у ног полуобнаженной дамы, небрежно брошенная рядом на ночном столике книга, пожелтевшие страницы и неведомый язык, современный радиотелефон, хрустальный, переливчатый неровными гранями кувшинчик с водой и такой же низенький стакан. И во всем неуловимое присутствие мужчины, хозяина и этой комнаты, и заключенных в ней вещей.

Не успела Маша оглядеться как следует, как в дверь постучали, вежливо и вопросительно. Машенька ответила, разрешая войти, да иное было бы с ее стороны и неуместно. И конечно, как и положено в сказке, вошел принц. Как же мог он догадаться, что гостья его недавно пробудилась ото сна? Если только слушал под дверью. Однако не все скрытые таланты принца были ей ведомы. И принц поцеловал спящую, вернее, проснувшуюся красавицу, хоть и весьма и весьма целомудренно, и красавица, не стесняясь, ответила ему тем же.

Позже, за обедом, Машеньке представилась возможность познакомиться и составить впечатление о других обитателях ее нового дома. Все решительно, без исключения, пришлись ей по душе, уже потому, что состояли в свите принца и относились к последнему чуть ли не с обожанием. Особенно приятной показалась Машеньке коротко, под мальчишку, стриженная девушка, чуть старше ее самой, ободряюще улыбавшаяся Маше каждый раз, как они обе встречались взглядами за столом. Толстый, милый вчерашний хлопотун оказался носителем забавного и почти ныне забытого имени, такого же милого, как и он сам. И подруга его, хрупкая, тонкая и спокойно-равнодушная, тоже казалась милой и незлой. А как хлопотала вокруг нее, накладывая в Машенькину тарелку чуть ли не насильно горы еды, подвижная и крепкая Тата, похожая на портрет молодой Леси Украинки! Чудный обед и чудесная родня ее принца!

Миша познакомился с пришелицей только вечером. И одного взгляда на Машеньку хватило «архангелу», чтобы умиротвориться сердцем и порадоваться за хозяина. Маша ему показалась. Будто на их семью снизошел еще один, «тихий» ангел.

Ирена в этот день так и не вышла из своей части дома. Зато Фома лично навестил затворницу. О чем они говорили добрую половину ночи, осталось для обитателей большого дома загадкой. Но Лера, разбуженная шумно укладывающимся на свою половину постели «апостолом», уловила невнятное мужнино бормотание: «И обошлось, и слава Богу!»

Ян по-джентльменски расположился на ночлег в рабочем кабинете, хотя и уловил в выражении лица предмета своего обожания нечто похожее на досаду. Последнее обстоятельство сильно его порадовало, однако он не решился торопить события.

На следующий день в утренних новостях московского канала телевещания короткой сводкой о криминальных событиях, произошедших за ночь в столице, прозвучало сопровождаемое картинкой сообщение. В своей машине был расстрелян, предположительно из ручного гранатомета, гражданин России и Израиля, некто Гурфинкель Иосиф Рувимович, предприниматель и благотворитель, миллионер и международный экономический столп. Генеральный прокурор Российской Федерации самолично заверил общественность, что убийцы знатного полуиностранца непременно будут найдены. Следствие ведется.

Утро было как утро и началось как обычно. С запальчивой перебранки по поводу каши. Маша, спустившись к завтраку, застала ее в самом разгаре. Тата возмущенным речитативом провозглашала полезность овсянки на молоке и от беспомощности словесного убеждения прибегала к насильственному запихиванию ложки в рот. Объект ее заботы кашу незамедлительно выплевывал фонтаном на скатерть и на пол и, довольный, рокотал в ответ. Что – было не разобрать. Из-за остатков каши за щекой и того немаловажного обстоятельства, что терпящему муку утреннего кормления лицу мужского пола был всего лишь год с небольшим хвостиком от роду. Однако, заметив входящую в столовую мать, малыш тут же сделался серьезным и с благонравием херувима открыл ротик как мог широко, зажмурив от старательности оба глаза. Тата тут же воспользовалась перемирием, и ложка так и замелькала в ее проворной руке, развивая успех. Маше она кивнула, не отвлекаясь от процесса, но с благодарностью за своевременное появление. Не то чтобы Лелик так уж боялся своей мамы, точнее сказать, не боялся совсем, но маму он любил и, главное, жалел. Так почему бы ее и не порадовать, тем более если кашу рано или поздно все равно придется съесть.

Тетю Тату маленький Лелик тоже любил, хотя, уж конечно, не так, как маму, слишком она была шумная и надоедливая. То ли дело другая его тетя, которую про себя он называл правильно – Рита, вслух же пока выходило невнятное Дида. Вот с кем здорово играть и кататься в обнимку на качелях! Только у этой замечательной тети всегда так мало времени. Как и у мамы. А вот у Таты времени много, и оттого она постоянно рядом с ним, с Леликом, и никак от нее не отделаться и не спрятаться. Все равно найдет, даже если сидеть тихо-претихо. Дядя Фома, или просто «дада», был любим больше Таты, но уж гораздо меньше тети Диды, оттого что хоть времени у него было полно, играть он соглашался, только когда не спал в большой нижней комнате, не смотрел скучные картинки в телевизоре или не приставал к остальным взрослым с непонятными разговорами. Игры у «дады» были всегда тихими, но до ужаса интересными. Он так здорово складывал большие разноцветные квадратики, что всегда получался кто-нибудь или что-нибудь. Тогда «дада» говорил Лелику, кто и что у него получилось, а Лелик, как мог, повторял за ним «мяч» или «муха», хотя уже знал и «стрекозу», но такой длинный кошмар ему было никак не выговорить. Часто «дада» сам рисовал разные картинки, и Лелик должен был показывать ему, где синий цвет, а где розовый, где круглое, а где квадратное. Когда картинки надоедали, Лелик каждый раз тянул «даду» с собой побегать и поиграть с машиной на ковре, но «дада» не бегал никогда.