Скотт Бэккер - Падение Святого города

— Бьюсь об заклад, имперские подштанники требуют замены! — Из ближайшей кучки конрийских вельмож донесся голос Гайдекки.

По забитому народом вестибюлю покатился хохот. Он был безжалостным и искренним — хотя, как заметил Пройас, в нем звучал напряженный отзвук плохого предчувствия. Победительные взгляды, громкие выкрики, решительные жесты — все это знаки их недавнего обращения. Но было что-то еще. Пройас ощущал это каждым своим нервом.

Страх.

Возможно, этого следовало ожидать. Как говорил Айенсис, душой человека управляет привычка. Пока прошлое имеет власть над будущим, на привычки можно полагаться. Но прошлое было отброшено, и Люди Бивня оказались опутаны суждениями и

предположениями, которым более не могли доверять. Метафора вывернулась наизнанку: чтобы переродиться, надо убить себя прежнего.

Это небольшая, смехотворно малая плата за то, что они обретали.

Не найдя скюльвенда, Пройас стал всматриваться в лица собравшихся, отделяя тех, кто проклинал Келлхуса, от тех, кто согласен с ним. Многие, как Ингиабан, готовы были разрыдаться от искреннего раскаяния, широко открыв глаза и горестно поджав губы. Но в голосах других, вроде Атьеаури, звучала легкая бравада оправданных. Пройас завидовал им и заставлял себя опускать глаза. Никогда еще он не испытывал столь сильного желания уничтожить все, что он сделал. Даже с Ахкеймионом...

О чем он думал? Как он мог — он, методично перековывавший собственное сердце, придавая ему форму благочестия,— подойти так близко к мысли об убийстве самого Гласа Господнего?

От стыда у него кружилась голова и тошнота подступала к горлу.

Греховное сознание, как бы оно ни опьяняло в глубине своей, не имело ничего общего с истиной. Это жестокий урок, и еще страшнее он становился из-за своей поразительной очевидности. Несмотря на увещевания королей и полководцев, вера в смерть была дешевкой. В конце концов, фаним бросались на копья не менее яростно, чем их враги айнрити. Кто-то должен был обманываться. Как же можно убедиться в том, что некто — не то, что он есть? Если помнить о бренности рода человеческого, о долгой цепи обманов, которую люди зовут историей, не абсурдно ли говорить о чьих-то заблуждениях, претендуя на посвященность в некий абсолют?

Такая самоуверенность — почва для осуждения... и убийства.

За всю свою жизнь Пройас никогда не плакал так, как рыдал у ног Воина-Пророка. Ибо он, осуждавший алчность во всех ее проявлениях, оказался самым алчным из всех. Он жаждал истины, и, поскольку она ускользала от него, он обратился к своим собственным убеждениям. А как же иначе, если они давали ему роскошь судить?

Если они были им самим.

Но обещание возрождения однажды обернулось угрозой смерти, и Пройас, как многие другие, предпочел стать тем, кто убивает, а не тем, кто умирает.

— Успокойся,— сказал тогда Воин-Пророк.

Всего несколько часов прошло после того, как его сняли с дерева Умиаки. Повязки на запястьях еще были пропитаны кровью.

— Не надо плакать, Пройас.

— Но я пытался убить тебя!

Блаженная улыбка пророка диссонировала с болью, которую он претерпевал.

— Все наши деяния кажутся нам истиной, Пройас. Когда то, что нам необходимо, оказывается под угрозой, мы пытаемся сделать это истиной, даже не раздумывая. Мы проклинаем невинных, чтобы сделать их виновными. Мы возвышаем неправедных, чтобы сделать их святыми. Мы сопротивляемся истине, как мать, продолжающая баюкать умершего ребенка.

Келлхус остановился и замолк, как будто слушал неуловимые для других голоса. Он поднял руку в странном жесте, словно пытался защитить свои слова. Пройас до сих пор помнил кровь, въевшуюся в линии его ладони. Линии выделялись, темные на фоне золотого свечения вокруг его пальцев.

— Когда мы верим без оснований или причины, Пройас, убежденность — все, что у нас есть, и проявления этой убежденности — единственное наше свидетельство. Наша вера становится нашим богом, и мы приносим жертвы, дабы ублажить ее.

И так же просто ему отпустили грехи, как будто достаточно знать его, чтобы простить.

Внезапно он поймал взгляд Найюра. Скюльвенд возвышался над толпой у входа в зал аудиенций. На нем было надето нечто вроде безрукавки из переплетенных кожаных шнуров с нанизанными монетами — возможно, для того, чтобы его раны дышали,— и старый пояс с железными бляхами поверх килта из черного дамаста. Пройас заметил, что кое-кто морщился, глядя на его скульптурные руки в шрамах — словно смерть, которую они несли, может быть заразной. Все Люди Бивня расступались перед ним, как псы перед львом или тигром.

Пройас чувствовал в этом скюльвенде нечто такое, от чего даже самых мужественных пробирала дрожь. Нечто большее, чем его варварское происхождение, кровожадная мощь и даже аура пытливого ума, придававшая глубину его образу. Вокруг Найюра урс Скиоаты витало ощущение пустоты и раскованности. Это внушало подозрение, что он способен на любую жестокость.

Самый неукротимый из людей. Так его называл Келлхус. И велел Пройасу быть осторожным...

«Им владеет безумие».

Уже не в первый раз Пройас представил себе перерезанное горло дикаря.

Ощутив его взгляд, Найюр двинулся к нему через толпу. Его ледяные глаза казались еще пронзительнее на фоне черной косматой гривы. Пройас знаком пригласил его следовать за собой, и скюльвенд коротко кивнул. Пройас повернулся, и его поймал за локоть Ксинем. Конрийский принц повел обоих по разукрашенным галереям дворца сапатишаха. Никто не сказал им ни слова.

Они остановились среди длинных теней храмового двора. Пройас повернулся к скюльвенду, борясь с желанием на всякий случай отступить подальше.

— Итак... что ты скажешь?

— Что Конфас посмеется до упаду,— презрительно отрезал Найюр.— Но ты призвал меня не для того, чтобы узнать мое мнение.

— Нет.

— Пройас,— произнес Ксинем, словно только сейчас ощутил неуместность своего присутствия,— я лучше вас оставлю...

«Он пошел, потому что ему больше некуда идти». Найюр хмыкнул. Скюльвенды не жаловали калек.

— Нет, Ксин,— ответил Пройас— Я доверяю тебе как никому другому.

Варвар нахмурился — он вдруг понял, в чем дело. На мгновение Пройас уловил в его взгляде неукротимое бешенство, словно Найюр клял себя за то, что проглядел смертельную опасность.

— Он тебя прислал,— сказал скюльвенд.

— Он.

— Из-за Конфаса.

— Да... Ты останешься с Конфасом в Джокте, когда Священное воинство выступит на Шайме.

Скюльвенд долго молчал, хотя его взгляд и поза выдавали дикую ярость. Он даже дрожал. Наконец Найюр сказал с угрожающим спокойствием:

— Значит, я буду его нянькой. Пройас глубоко вздохнул и нахмурился.

— Нет,— ответил он.— И да...