Дуглас Брайан - Пузыри земли

Невозможно! — решительно объявил старый Минта, когда Эрингил явился к нему со своим изобретением. — Ты сошел с ума, сын мой, и я не намерен потворствовать тому, что непременно станет причиной твоей безвременной гибели.

— Знаешь ли, почтенный Минта, за что я ненавижу весь род людской — или, точнее выразить, большую его часть? — медленно проговорил Эрингил. — Как раз за это слово — «невозможно». Никогда прежде я не предполагал, что услышу его от тебя!

Мастер моргал в полумраке. Эрингил видел, как быстро подрагивают его короткие ресницы, слишком короткие, потому что мастер не раз и не два попадал в пожары, а уж сколько раз обгорали у него ресницы, брови и волосы — никто и сосчитать не мог.

— Ты сейчас в отчаянии, а когда человек находится в таком состоянии, он не должен выносить никаких суждений, — отозвался Минта. — Так что, пожалуй, я воздержусь от дальнейших вопросов, да и поддакивать тебе тоже не стану.

Эрингил, обессиленный долгим и бесплодным спором, опустился на чурбачок, служивший в мастерской табуретом для посетителей. Сам Минта сидел на скамье, установленной напротив рабочего стола.

И чего только не было разложено на этом столе! Инструменты, заготовки, даже стекло, способное показывать предметы в увеличенном виде.

Минта держал мастерскую, которая украшалась странной вывеской: парящая в поднебесье птица, явно хищная, с растопыренными лапами, разинутым клювом и вытаращенными черными глазами. Из клюва птицы выпадал предмет, имевший сходство с зубилом, равно как когтистые лапы роняли нечто вроде молотка. Внизу же, далеко на земле, под птицей, виднелась фигурка беспечно гуляющего человека.

По слухам (а касательно Минты всегда гуляло множество самых разнообразных и невероятных слухов), некогда случилось так, что один мыслитель из Ианты, прибывший в Вольфгард для встречи с известным в ту пору жрецом, автором трактата «О хайборейских божествах» (там были собраны сведения о более чем двухстах богах, пользующихся славой и поклонением по всей Хайборее), услыхал от своего собеседника о мастере Минте и отправился поглядеть на сие диво. Но в саму мастерскую он так и не зашел, остановленный на подходах к ней другой загадкой. Как вкопанный остановился он перед вывеской.

Увиденное им изображение настолько потрясла иантийского философа, что он тотчас отправил раба в дом, где остановился, с поручением доставить ему письменные принадлежности. Это было исполнено, и философ перерисовал картинку с вывески к себе.

И затем, вернувшись домой, он потратил десятки лет, исследуя очень простую (и вместе с тем умозрительно неразрешимую) проблему: почему у орла столь странный вид и попадут ли тяжелые предметы, вываливающиеся из клюва и лап хищной птицы, на голову человечку, гуляющему внизу?

Он рисовал траектории полетов, вычерчивал схемы, учитывал движение ветра и приблизительную тяжесть падающих предметов. Он создал целую науку о свободном падении тяжестей (что и прославило его впоследствии). Но ответа на свой вопрос он так и не получил.

А между тем стоило поступить так, как сделал в свое время Эрингил, который всего лишь вошел в мастерскую к Минте и спросил:

— Дядя Минта! А что это у тебя нарисовано на вывеске такое странное?

И Минта подробно объяснил мальчику, что к чему, а попутно рассказал обо всем, что успел передумать за долгие годы своей жизни.

Вывеска эта обозначает «пьяного орла» — и именно так называлось то заведение, где подвизался Минта в Вольфгарде. Мастерская эта была удивительной — и единственной в своем роде, поскольку Минта не делал какие-то определенные вещи. Он был мастер на все руки и не желал себя связывать обязательствами.

Вот, скажем, гончар состоит в гильдии гончаров, он создает из глины кувшины, плошки, миски, горшки и кружки. Он может вылепить замечательную по красоте посуду, расписную или фигурную. Но все его изделия в любом случае — только из глины, и из одной лишь глины.

Или, к примеру, ткач. Таковой делает ткани из ниток, и ткани эти могут быть дивными по качеству, радовать глаз затейливым узором, их прикосновение к телу дарит негу… Но его творчество ограничивается только тканями и исключительно тканями.

Минта же был в состоянии изготовить практически что угодно. В его большом доме на окраине Вольфгарда имелись инструменты на любой вкус: и ткацкий стан, и гончарный круг, и специально оборудованная кузница, и мастерская для работы с тончайшими ювелирными изделиями. Минта мог починить плуг или сшить одежду, ему приносили старые, доставшиеся еще от предков золотые вещи, и мастер превращал их в украшения тончайшей работы. Не было, казалось, на свете ни одного ремесла, которое не покорилось бы мастеру Минте.

Его уважали мужчины и обожали дети; женщины же считали Минту колдуном и обходили его дом стороной. Почему-то в городе считалось, будто общение с Минтой может закончиться для женщины бесплодием, — вероятно, потому, что сам он никогда не был женат и сам недолюбливал женщин.

Никто в Вольфгарде толком не знал, кто он такой. Говорили, будто Минта — сын древнего демона, унаследовавший от своего жуткого отца если не бессмертие, то долголетие, а также сопряженное с этим таинственное проклятие. Говорили еще, что никакой он не сын демона, а незаконнорожденный отпрыск одного из хайборийских владык (назывались самые разные имена).

На самом же деле Минта был сыном деревенского гончара, и вырос он в окрестностях Вольф-гарда. Очень рано мальчик понял, что не хочет следовать по стопам своего отца. И не потому, что ему не нравилось лепить горшки и плошки, — просто он уже в десять лет делал это гораздо лучше своего почтенного родителя и несравненно искуснее, чем это получалось у его старшего брата. Следствием стали колотушки — со стороны брата, и попытка свалить на мальчишку всю работу — со стороны отца.

И Минта сбежал из дома. Несколько лет он провел в скитаниях и везде, куда бы ни заносила его судьба, прибивался к какой-нибудь мастерской. Там он не гнушался никакой работой, прислуживал хозяевам, прибирался, подносил и уносил инструменты и заготовки, бегал к клиентам. Одни мастера относились к услужливому мальчику по-доброму и учили его всему, что знали сами; другие лишь придирались и стремились превратить его в слугу. Но в любом случае Мян-та запоминал все, что видел, и даже от недоброхотов ухитрялся почерпнуть немало полезного для себя.

Некоторое время он отдал войне, служа то в отрядах наемников, то в охране караванов. Случалось ему и торговать, но это занятие также оказалось Минте не по душе.