Эндрю Оффут - Меч Скелоса

Актер кивал, потягивая вино. Его глаза были прищурены. По краю его кубка проползла муха, и он даже не заметил этого.

— Итак… Конан героически вернул амулет тебе. И теперь его приветствуют, и награждают, и чествуют, как героя! Авантюриста, необузданного и беспринципного. Он понял, что может поступать, как ему заблагорассудится, этот Конан! Кого он уважает? Что он уважает, этот человек, убивший вооруженных городских стражников, и мага, и высокородного дворянина? Какие уроки извлек он из всего этого? Почему он должен уважать вообще кого-то или что-то, кроме самого себя? Что еще показал ему его жизненный опыт? Дай ему власть, и он захочет еще большей власти. Дай ему ответственность, и он возьмет на себя еще больше, чем ты ему дал. Вскоре он начнет мечтать о полной власти. Он многое знает о тебе, господин Хан! Без сомнения, Балад захочет связаться с ним! Я думаю, что такой беспринципный, необузданный варвар прислушается к человеку, который пытается лишить тебя трона, и заключит с ним сделку!

Актер-хан налил себе еще вина. Он не видел, как взгляд Зафры оторвался от его лица, однако рука мага одним непрерывным движением выстрелила вперед, смахнула со стола муху и раздавила ее о штанину.

— Мне кажется, Зафра, — задумчиво сказал Актер, — что ты оказал мне еще одну услугу. Мне кажется, ты помешал мне совершить ошибку, вызванную слепотой моей благодарности и моего слишком доброго сердца, — Актер-хан какое-то мгновение раздумывал об этом — о чистоте и опасной чрезмерной доброте своего сердца. — Да, и я слишком возвысил Испарану. Однако девчонка неплохо сложена, не так ли?

К радости Зафры, от двери послышался чей-то третий голос:

— О хан, визирь ждет с…

Актер-хан обратил гневный взгляд на своего адъютанта:

— Вон! Он может подождать! Я занят! Когда перепуганный бедолага адъютант скрылся за дверью, Актер снова осушил кубок и взглянул на своего волшебника.

— Да. Лучше пусть его не знающая препятствий карьера будет обуздана здесь, в Замбуле, чем еще другие городские стражники, может быть, даже мои собственные Шипы, и другие дворяне падут жертвами его несдержанности и его не вызывающей сомнений доблести. Да. Хм-м… Зафра… и не… согласился бы ты принять Испарану в дар от своего хана?

Ибо Актер-хан заметил, как Зафра смотрел на нее, а хан не был еще полным болваном.

Зафра шевельнул рукой…

— Конечно, согласишься. Хафар! Хафар!!! Ко мне! Через несколько мгновений визирь открыл дверь, и его важное лицо вопросительно уставилось на повелителя.

— Схватить Конана и Испарану. Передай это капитану, и еще скажи, что он должен выполнять приказы моего превосходного слуги и советника, Зафры.

Лицо Хафара не выразило никаких эмоций, ибо подобная способность и делала человека хорошим визирем у такого хана и еще позволяла ему остаться в живых, а Хафар этой способностью и обладал.

— Мой господин, — отозвался он, и этого было достаточно.

— Потом избавься от всех остальных проклятых льстивых просителей, и жалобщиков, и лизоблюдов, Хафар, и принеси мне те глупые документы, которые я должен подписать и скрепить печатью.

— Мой господин.

Зафра и Хафар вышли из зала бок о бок, но не вместе. Актер-хан, с умным видом кивая головой и поздравляя себя с тем, что проницательность и здравомыслие позволили ему приблизить к себе такого человека, как Зафра, протянул руку за вином.

Остальные завсегдатаи Королевской Таверны Турана были хорошо воспитанными и денежными людьми или умело притворялись таковыми. Однако они приостанавливались, чтобы поглазеть на человека, вошедшего в таверну и целеустремленно пробиравшегося между столами. Белая каффия полностью покрывала его голову, оставляя на виду лишь молодое, бородатое, покрытое темным пустынным загаром лицо. Его широкие шаровары вздувались над сапогами, в которые они были заправлены. Шаровары были малиновыми, рубашка с длинными рукавами — желтой, а на груди был приколот кусок черной материи в форме звезды.

Он подошел прямо к столу личного гостя Хана, и большинство присутствующих наблюдало за их встречей.

— Хаджимен! — приветствовал его Конан. — А я думал, что мой друг вернулся в дом шанки.

Хаджимен, лицо которого было обеспокоенным или же по-настоящему серьезным, покачал головой.

— Я остался.

Он взглянул на Испарану, сидящую напротив киммерийца за маленьким треугольным столом. Ее одежды мало что скрывали, и Хаджимен торопливо отвел глаза.

Конан подал знак хозяину.

— Мой друг Хаджимен из племени шанки присоединится к нам. Давай, — сказал он сыну хана шанки, — садись с нами.

Хаджимен сел. Вокруг них начали подниматься кружки, и возобновились разговоры. Многом хотелось бы познакомиться с этим грубоватым человеком, оказавшим какую-то очень ценную услугу их хану, но кодекс поведения клиентов, посещавших столы Королевского Турана, не позволял заговаривать с ним.

— Сын хана шанки выглядит обеспокоенным, — сказал Конан.

Хаджимен взглянул на него глазами, в которых, казалось, горе соперничало с ужасом или, возможно, яростью.

— Я расскажу моему другу Конану и его женщине. Некоторые говорят, что моя сестра вовсе не умерла от лихорадки, а была… убита. Некоторые говорят, что она вовсе не ждала ребенка, как сообщил нам хан замбулийцев, но на самом деле была девственной и отвергла его объятия.

Конан сидел в молчании, пока перед Хаджименом ставили кубок и новую большую кружку с пивом. Потом виночерпий отошел. Конан мог посочувствовать переживаниям шанки, но с трудом находил подходящие слова. И еще он взвешивал вероятность рассказанного: дочь пустыни, отданная своим отцом в дар великому сатрапу Империи Турана, — и чтобы она отвергла сатрапа? Конан видел со стороны шанкийских женщин только покорность — и еще он припомнил непристойное украшение, которое носила другая сестра Хаджимена.

— В городе, где живут такие люди, как эти, — осторожно сказал он, — на каждое событие ты услышишь три разных слуха.

Хаджимен налил себе пива, сделал огромный глоток, налил снова.

— Я знаю. Я не сказал, что верю тому, что услышал. Я рассказал моему другу из племени киммерийцев только потому, что Теба говорит: обеспокоенный человек — одинокий человек, и еще говорит, что никому не следует быть в одиночестве.

Испарана спросила:

— Но из-за чего дочь Ахимен-хана из племени шанки могла быть убита здесь, в Замбуле?

Хаджимен заглянул в свой кубок, покрытый красной глазурью, и обратился к его содержимому.

— В этом нет для нас чести. Потому что она была девственницей и опозорила себя и свой народ, предпочтя остаться таковой.

— А-а, — Конан понял дополнительную причину душевных терзаний Хаджимена. Если то, что он услышал, было правдой, то девушка опозорила себя и своего отца — и, конечно же, своего брата и вообще весь свой народ. Так будут думать шанки, ибо они были маленьким, древним, связанным обычаями племенем. Так что было бы лучше, если бы эта история никогда не вышла на свет; это осрамило бы ее отца и его народ. Неважно, что другие не увидели бы здесь причин для позора; шанки жили для шанки, а не для всех остальных. Из того, что Конан видел, он понял, что быть шанки очень нелегко. С другой стороны, она была подарком хану от хана. Если бы этот хан был опозорен, а она убита… можно ли было одобрить такое? Без сомнения, на Актер-хане лежал более тяжкий грех. Однако, насколько Конан понимал, это могло быть иначе для Хаджимена… и, возможно, наказанием за такое поведение — девушка-подарок, отказывающая выбранному для нее мужчине, — была смерть. Конечно же, не замбулийскому владыке было приводить приговор в исполнение. И все же…