Дуглас Брайан - Демоны степей

Чей-то пронзительный, как у морской птицы, голос крикнул сверху: — Я тяну тебя!

Тассилон начал перебирать пальцами, продвигаясь по веслу вперед. Затем его с усилием выдернули из воды, и он тотчас схватился за край борта.

— Опрокинешь! — прокричал голос. Весло выпустили, и оно в очередной раз стукнуло Тассилона, теперь по плечу. Он закричал от боли, но не разжал пальцев, продолжая держаться за борт лодки, в котором видел все свое спасение.

Некто, оставив весло, отошел к другому борту, чтобы уравновесить суденышко.

Но маленький кораблик бешено раскачивался на волнах, как будто его трясли пальцы очень нервных богов.

Наконец лодка немного успокоилась. Тассилон с трудом перевалил через борт и рухнул на дно. Затем он закрыл глаза.

Когда он открыл их, над ним склонялось лицо. Это было лицо гирканки, смуглой, узкоглазой, окаймленное множеством тугих косичек. А по щекам у нее змеились шрамы. Два глубоких неровных пореза, заживших совсем недавно.

— Элленхарда, — сказала гирканка.

Он понял, что это — ее имя. Его пальцы сами собой потянулись к ошейнику, закрепленному на его шее, просунулись в узкий зазор между металлической полосой с выбитым на ней именем хозяина и натертой кожей.

— Тассилон, — хрипло сказал чернокожий беглец, — свободный человек.

А Конан на причале тем временем пришел в себя. Он обнаружил, что представляет собой жалкое зрелище. Великолепное тело варвара бессильно лежит в луже молодого красного вина, которое пенится вокруг него, точно кровь. Конан опустил палец в лужу, облизал. Точно, вино. Ощупал себе голову. Вроде бы, цела. Только шишка над левым ухом, но это совершенно неважно.

Кругом суетились люди. Надсмотрщик тряс плетью и ругался на чем свет стоит. Несколько ленивых, разморенных солнцем скотов, которых Конан определил как подручных главного надсмотрщика, опускали на воду лодку.

Одно весло потерялось — его искали, потом весло нашлось — но беглец, кажется, уже утонул… Или нет, вон он… Или утонул… Может быть, вообще не стоит искать какого-то глупого раба? Ну, сбежал… Он ведь все равно утонул…

— Он совершил нападение на господина, — орал главный надсмотрщик, кося глазом на Конана.

Киммериец, конечно, не являл собой чудо респектабельности. Но все-таки он был свободным человеком. И, что еще существеннее, обладал хорошо тренированными мышцами. А за плечами у него имелся великолепный меч. Поэтому следовало изобразить гнев и негодование на строптивого упрямца, который осмелился — страшно молвить! — треснуть бочкой с пином по черепу столь внушительную персону. Конан зевнул.

— Утонул, говорите? — сказал он. — Ну, если меня угостят здешним вином, я не буду на вас в обиде. Оно, кажется, недурно.

Вот таким было знакомство Конана с Тассилоном. Они видели друг друга мимолетно и при довольно странных обстоятельствах, но тем не менее остались друг у друга в памяти. Так устроен этот мир. Не только все короли и вельможи в нем знакомы между собой, но и все сколько-нибудь значительные жулики, наемники и воры могут похвастаться взаимным знакомством.

И когда судьба свела Конана с Тассилоном второй раз, они сразу же узнали друг друга…

После визита Венца Ученых Арифина к господину Церингену прошло всего несколько дней, а план совместных действий был уже разработан. Адепты ордена действовали быстро.

Для начала к Церингену явился совсем другой человек, который не назвал своего имени — показал лишь печатку с изображением павлина и произнес слова «Венец Ученых». Этот человек не был похож на Арифина — серенький, незаметный, малозначительный, какой-то шмыгающий. Тем не менее вскоре господин Церинген имел случай убедиться, что перед ним — выдающийся стратег и тактик по части разрушения чужой жизни.

Прелесть плана, предложенного сереньким человечком, заключалась в том, что Эйке будет наказан (а желательно и удушен, хотя лучше было бы довести его до самоубийства) исключительно чужими руками. Никто из знакомых господина Церингена участвовать в этом не будет.

Напротив. Злейшими врагами Эйке должны будут выступить его собственные друзья, служащие, прислуга — словом, те, кого он никак не может заподозрить в недобрых замыслах. При этом и сами невольные злоумышленники до поры не будут догадываться о своей роковой роли в несчастьях, которые посыплются на Эйке одно за другим.

Для начала надлежало составить список людей, пригодных для использования в дьявольской операции. Была произведена сложная разведка и в конце концов определены подходящие кандидатуры. В их число входила домашняя прислуга и двое приказчиков из лавки, где шла розничная торговля шелком и изделиями из этой ткани.

Что касается Игельгуса, то его надлежало устранить. Старший писец обладал, по мнению серенького человечка, слишком ясным зрением и слишком трезвым умом. Он может догадаться о сути происходящего значительно раньше, чем союзники господина Церингена нанесут Эйке решающий удар. Кроме того (об этом Церингену, естественно, не рассказывали), Игельгус вообще, кажется, слишком много разведал такого, о чем посторонним для ордена людям знать не полагается…

Господин Церинген с упоением слушал, как серенький развивает перед ним свои планы. Безупречная вязь интриги доставляла Церингену почти осязаемое наслаждение, как будто он пропускал между пальцами шелковистое кружево. Только при упоминании о необходимости убийства Игельгуса господин Церинген брезгливо поморщился.

— Неужели нельзя без… э-э… все-таки это как-то грязно… И неэстетично… Кроме того, я — сторонник мирных… э-э… исходов… Пусть лучше он сам себя… того… Мирно и тихо…

— Невозможно, — прошелестел человечек, сидевший на краешке предложенного ему кресла (однако, заметим, сидевший прочно!). — Довести Игельгуса до самоубийства — дело слишком хлопотное. Кроме того, он умен. Он не станет этого делать.

— А если ему… э-э… доказать, что все люди… дурны? Даже его друзья… ну… не без порока… А?

— Он и так об этом знает. Нет, возможно только физическое устранение. Мы возьмем это на себя. Именем Павлина, человек, называющий себя «Игельгусом», причастный к оскорблению нашего брата, приговаривается к исчезновению с лица земли!

— Клянусь молоком Бэлит! — забормотал господин Церинген, в бессилии обмахиваясь платком. — Как это поэтично!

Да, бывают на свете такие счастливцы: сядут посреди широкой степи, разведут костер, положат под голову седло, укроются плащом — вот уже им и тепло, и уютно, как будто они ограждены от всех бед недоброго, холодного мира прочными стенами. Как это получается — только богам и ведомо.

Тассилон к числу таких счастливцев не принадлежал. Он постоянно ощущал какую-то невнятную, неопределенную угрозу, исходящую от пустого пространства, в котором — как ему мнилось — они с Элленхардой болтались, неприкаянные и одинокие (беззащитные!), точно лягушки, угодившие в большой чан с молоком. И это мешало ему быть безоглядно счастливым с той, которая стала для него дороже жизни.