Роберт Сальваторе - Тёмное наследие

Она просто отвела взор, не имея ни времени, ни желания препираться с варваром. Она понимала, что Вульфгар продолжает беспокоиться больше за нее, чем за себя, — она не могла выговаривать ему за это, — но воительница Кэтти-бри знала, что, если Вульфгар будет оглядываться на нее, он может просмотреть опасность впереди.

Поэтому она чувствовала ответственность за Вульфгара. Не оттого, что у него было меньше воинского мастерства или навыков выживания, но из-за его личной слабости, неспособности видеть в Кэтти-бри равного себе соратника.

Ах, как им нужна была подмога сейчас, когда со всех сторон их окружали темные эльфы!

Используя врожденную способность левитировать, солдат-дроу, преследовавший Дзирта, выбрался из спускового желоба и тут же заметил нечто бесформенное, лежащее поперек коридора и укрытое толстым плащом.

Он выхватил тяжелую булаву и поспешил к нему, заранее предвкушая награды, которые ему наверняка достанутся за поимку сбежавшего Дзирта. Булава со звонким стуком опустилась на камень, спрятанный под плащом.

Бесшумно, как смерть, Дзирт спустился из своего укрытия над выходом желоба и встал позади противника.

Глаза неудачливого дроу расширились, когда он понял обман.

Первым побуждением Дзирта было нанести удар эфесом сабли, в душе он хотел все же уважать свою клятву и больше не отнимать жизнь у темного эльфа. Хорошо рассчитанный удар мог свалить врага и на некоторое время сделать беспомощным. Потом он мог бы связать его и обезоружить.

Если бы Дзирт был один в этих туннелях и просто хотел сбежать от Вирны и Энтрери, он бы послушался зова своего сердца. Но он помнил, что выше находятся его друзья, сейчас, без сомнения, сражающиеся с врагами, от которых он бежал. Он не мог допустить, чтобы, очнувшись, этот солдат смог нанести вред Бренору, Вульфгару или Кэтти-бри.

Мелькнуло острие Сверкающего Клинка. Сабля прошла через позвоночник и сердце, вышла из груди, и голубое сияние клинка приобрело красноватый оттенок.

Когда Дзирт До'Урден выдернул саблю, крови на его руках стало больше.

Он вспомнил о своих находящихся в опасности друзьях и сжал зубы, решив, что сейчас не время думать о нарушенной клятве.

Какие терзания я почувствовал, впервые нарушив свою самую торжественную, самую нерушимую клятву: никогда не убивать дроу. Боль, ощущение краха, невосполнимой потери были так остры, когда я осознал, какое страшное дело совершили мои сабли.

Однако ощущение вины быстро притупилось — не оттого, что я оправдал себя, а потому что понял: истинной ошибкой было произнести такую клятву, а не нарушить ее. Когда я покидал свою родину, моя неопытность и наивность породили эти слова, и я искренне верил в то, что говорил. Но потом я понял, что подобная клятва нежизнеспособна и, если я следую в своей жизни по пути защиты драгоценных для меня идеалов, разве могу я уклоняться от поступков, которые диктует этот путь, только потому, что вставшие на дороге враги оказались дроу.

Все просто — моя верность собственной клятве целиком зависела от обстоятельств, над которыми я был не властен. Если бы, покинув Мензоберранзан, я никогда не встретился с темным эльфом в бою, то никогда и не нарушил бы своего обета. Но благоприятные обстоятельства совсем не то же самое, что высокие нравственные правила.

Однако раз уж вышло так, что темные эльфы угрожали моим самым близким друзьям, пошли войной на тех, кто не сделал им ничего дурного, как мог я, будучи в ясном сознании, держать сабли в ножнах? Чего стоит моя клятва в сравнении с жизнью Бренора, Вульфгара или Кэтти-бри? Или, в конце концов, в сравнении с жизнью любого другого невинного существа? Если бы, путешествуя, я стал свидетелем набега дроу на наземных эльфов или на небольшую деревушку, я, ни секунды не колеблясь, ввязался бы в битву, всеми силами пытаясь дать отпор беззаконным захватчикам.

Конечно, и в этом случае я чувствовал бы острейшие угрызения совести, но скоро подавил бы их, как делаю это сейчас.

И я не скорблю, что нарушил клятву, хотя память об этом причиняет мне боль, как, собственно, и всегда, когда я вынужден убивать. Но я также не сожалею, что когда-то произнес ее, потому что это проявление юношеского недомыслия не имело болезненных последствий. Однако если бы я постарался остаться верным своему невыполнимому обещанию и не поднял бы свои клинки из чувства ложной гордости, а в результате моего бездействия пострадал бы кто-то невинный, тогда боль Дзирта До'Урдена была бы невыносимей и безысходней.

Есть еще одна вещь, которую я осознал, размышляя о своем обете, еще одна истина, которая, как я надеюсь, поведет меня дальше по избранному пути. Я сказал, что никогда в жизни больше не убью темного эльфа. Я произнес это, почти ничего не зная о множестве других народов огромного мира, на поверхности и в Подземье, не понимая даже, как их много. Я никогда не убью дроу, сказал я, а как быть со свирфами, глубинными гномами? Или с хафлингами, эльфами, дворфами? А с людьми?

Могло произойти так, что я убивал бы людей, когда орда варваров Вульфгара вторглась на территорию Десяти Городов. Защитить ни в чем не повинных жителей — значило сражаться и даже убивать людей-захватчиков. И все же это никак не повлияло на мою самую торжественную клятву, несмотря на то что репутация темных эльфов значительно уступает тому, что говорят о человечестве.

Поэтому сейчас слова о том, что я в жизни больше не убью дроу только из-за того, что мы одной крови, звучат для меня как ложные, даже расистские. Ставить одно живое существо выше другого потому только, что у него одинаковый со мной цвет кожи, — значит, умалять мои принципы. Неверным ценностям, отраженным в этой давнишней клятве, нет сейчас места в моем мире. Именно эти различия делают мои странствия такими захватывающими, именно они придают новые формы и оттенки единому понятию красоты.

И сейчас я произношу новую клятву, проверенную опытом и подтвержденную тем, что видели мои широко раскрытые глаза: я никогда не обнажу своих сабель, кроме как ради защиты — защиты моих принципов, моей жизни или жизни других, которые не могут сами защитить себя. Я больше не буду сражаться за идеи лжепророков, за сокровища царей или во имя отмщения за уязвленную гордость.

И всем многочисленным наемникам, мирским или религиозным, чей идол — золото, которые сочтут подобную клятву невыполнимой, невыгодной и даже нелепой, я, гордо скрестив руки на груди, убежденно заявляю: я неизмеримо богаче вас!

— Тихо! — многократно повторяли приказ на тайном языке жестов дроу тонкие пальцы Вирны. — Тихо!