Олаф Локнит - Зов Древних

Итак, разделить компанию было совершенно не с кем. Король удалился в северо-западную часть дворца, где располагалась особая комната, обставленная грубо и просто, подобно жилищам родной и ныне почти недостижимой — в силу положения, занимаемого королем, — Киммерии. Король сознавал, что эта скука ненадолго, что вскоре, несмотря на умиротворяющие речи Публия, что-нибудь переменится, причем переменится, разумеется, к худшему, и надо бы ловить эти дни блаженного безделья, потому что потом их не случится, потому что право на эту королевскую праздность и скуку он заработал вполне честно, но.… Но на душе было скверно. Король Аквилонии Конан I изволили скучать.

Беда состояла в том, что король, сколько себя помнил, никогда не сидел сиднем на одном месте, а если сидел, то отнюдь не по своей воле, а только по принуждению или по стечению обстоятельств. Его тело и разум привыкли постоянно сражаться, преследовать, спасаться, изворачиваться, и все это в бешеном ритме, когда сердце выпрыгивает из груди. Вот и теперь железные мышцы жаждали напряжения, а сознание безотчетно разыскивало любую сколько-нибудь подходящую замену той жизни, которой король только и умел жить.

И замена, хоть и не совсем полноценная, нашлась — в воспоминаниях. Плохой памятью Конан никогда не страдал, о чем хорошо были осведомлены его друзья и о чем очень сожалели его враги.

И вот яркий солнечный день померк и отодвинулся куда-то за сводчатое окно в толстой стене. Башни и черепичные крыши большого города растаяли в тумане времени, а перед мысленным взором воздвиглись крутые неодолимые горы. С неба, закрытого сплошными облаками, посыпался дождь пополам со снегом. Холмы, то лесистые, то лысые, поросшие лишь серо-зеленой травой, с белыми костями известняковых глыб, составили бедный пейзаж, который оживлял лишь прихотливо извивающийся по распадкам ручей в обрамлении черной ольхи. Где-то за холмами над ручьем должен был стоять мощный каменный мост со сторожевой башней — только она и осталась от аквилонских укреплений на землях Киммерии. По мосту проходила единственная в Киммерии дорога, связывающая северную страну все с той же Аквилонией.

Пользовались дорогой редко. Она карабкалась в горы, петляла по межгорным котловинам и ущельям, как петляет пьяный наемник по узким улочкам Тарантии, огибала трещины и почтительно обходила каменных исполинов, пробиралась сначала на полуночный восход Аквилонии, проходя недалеко от фамильного владения Мабиданов — Фрогхамока. Потом дорога проходила сквозь Гандерланд и там только вливалась в густую сеть дорог великого королевства. И пусть эта дорога была немощеной, разбитой, грязной и едва-едва проезжей, но, вспомнив о ее существовании, Конан однажды в два счета доказал другу молодости Мораддину, что Киммерия — цивилизованная страна. Что-то теперь делается на этой дороге?

И где теперь Мораддин — великий воин, всех умений которого ему, Конану, всеми признанному великому воину, не постигнуть никогда? Королю оставалось утешаться мыслью, что хотя бы полководец из него вышел получше, чем из Мораддина. Впрочем, и в этом большой уверенности Конан не испытывал. На самом же деле Мораддин был единственным человеком, за исключением, пожалуй, самого блаженного Эпимитриуса, которым Конан восхищался. Помимо всего Мораддин был еще и другом, чего о давным-давно почившем основателе Аквилонии сказать было никак нельзя.

Да, Мораддин уж верно не стал бы скучать, окажись он сейчас на месте короля. Тарантия за годы могущества накопила огромные хранилища знаний и собрала в своих стенах величайших мудрецов со всей Хайбории, и Мораддин, с его-то страстной любовью ко всяким редкостям и ученым загадкам, быстро нашел бы себе занятие в походах по книгохранилищам или в ученых беседах, слушая которые Конан бы обязательно заснул. Мораддину и имя-то его, звучащее подобно звону меча, шло, на взгляд киммерийца, куда меньше, чем таинственное, округлое и в чем-то магическое «Морадан», как к нему иной раз, оговорившись, обращались. Что ж, в суете жизни пропал куда-то и Мораддин, остался только север — страна детства.

От старой дороги думы короля перенеслись собственно к местности, по которой эта дорога пролегала, покидая Киммерию. Скала Крома не была единственной достопримечательностью Киммерии, как полагали многие.

Каждый холм, каждое урочище, да что там, чуть ли не каждый приметный камень-валун были неоднократно упомянуты в легендах, сказках и преданиях северного народа, при этом у каждого Клана существовали свои предания, не похожие на соседские. Другое дело, что за пределами Киммерии никто ими не интересовался, считая киммерийцев полулюдьми, неотесанными варварами, которые и двух слов связать не могут, все больше рычат по-звериному. Впрочем, и сами киммерийцы далеко не каждому доверили бы свои клановые сказания: всякий чужак был для них врагом, а возможно, и колдуном.

Там, где на полуденном восходе Киммерии дорога поднималась на холмистые горные луга, летом пасли овец и коз, а зимой никто не жил. Сказания всех окрестных кланов о тех местах отличались совсем ненамного, лишь в мелочах. Холмы предгорий пользовались у киммерийцев дурной славой, а особенно неприятной считалась встающая за холмами крутыми скальными уступами гора Седая, названная так за особый, светло-серый цвет ее камня и вечные туманы, которые окутывали вершину и, словно складки гигантского одеяния, лежали на зубцах и карнизах. Под горой якобы был пробит ход, ведущий на южную сторону хребта, к болотистым лесам полуночного восхода Аквилонии.

По преданиям, тот, кому посчастливилось пройти этим ходом, на всю оставшуюся жизнь становился недоступен и неуязвим для козней и происков многих черных колдунов и демонов, за исключением разве самих Темных Богов. Тот же, кто поднимется на вершину Седой, непременно станет обладателем некого волшебного оружия (или волшебного помощника, неутомимого и почти неодолимого).

Доселе, правда, лишь одному храброму и могучему воину удалось совершить оба эти деяния, но было это столь давно, что легенды не могли назвать ни его имени, ни когда сие произошло. Наверно, только Кром ведал о подробностях случившегося в древности, но суровый северный бог не спешил делиться откровениями со своими детьми.

Однако киммерийцы и сами не жаждали повторять подвиги неизвестного смельчака: на Седой и ближайших ее окрестностях лежал запрет посещения, табу. Гора не была священной — она была страшной. Тот, кто по неосторожности или от излишней храбрости и бравады забредал в проклятое место, исчезал и живым более не появлялся. Изредка находили только скелет несчастного, да и то спустя зиму. Не могло быть сомнений, что гора скрывает под собой тайну.