Марина и Сергей Дяченко - Скитальцы

В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с плащеносцев капюшоны; кто-то выкрикивал проклятия, кто-то схватился за оружие. Валом валила публика с улицы, сметая всё на своём пути, топча подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда…

Эгерт не слышал. Рёв толпы сперва отдалился, а потом вовсе исчез — возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом преломилось — бросив взгляд в столпотворение, он увидел одного лишь высокого старика с испещрённым морщинами лицом.

Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге — Эгерт смотрел ему вслед и видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.

…И пришла весна.

Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела, и раны её не затянулись. Он нёс её, твёрдо ступая по размытой глине, и нога его ни разу не соскользнула.

На вершине холма была могила, накрытая, будто ладонью, развёрнутым стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли форму облака, белое на голубом. Эгерту и Тории не нужно было говорить о человеке, который навеки успокоился под крылом — он и без того пребывал с ними.

Они стояли, прислонившись друг к другу, совсем как в тот давний зимний день — но только их сдвоенная тень лежала не на искрящемся чистом снегу, а на мокрой, чёрной земле, поросшей первыми травинками. Эгерт раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав — и не мог понять, чует ли он запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.

Из её стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка — будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.

Далеко внизу лежала чёрная надувшаяся река — а от городских ворот лежала дорога, пустая дорога с одной только чёрной точкой, неспешно направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем прочь — оба и так его помнили, и потому просто смотрели в даль, куда уходил Скиталец.

…Мир прорезан горизонтом, и все дороги стремятся за край его, разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты путь или уже вернулся.

Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о верном путнике, скрашивая его одиночество. Дорожная пыль ляжет на полы плаща, пыль созвездий ляжет на полог ночного неба, а ветер с одинаковым усердием треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.

Не беда, если душа выжжена солнцем — страшнее, если её опустошило пожарище. Не беда, если не знаешь, куда идёшь — хуже, когда идти уже некуда. Вставший на путь испытаний не сойдёт с него, даже пройдя до конца.

…Ибо путь бесконечен.

Мальчик сидел за сундуком, где пахло пылью. Портьеры, прикрывавшие окно, поднимались над ним, как массивные пыльные колонны; в луче солнца кружилась, растерявшись, белесая бабочка-моль.

За окном бряцало железо и топотали копыта. За окном говорили «враги» и говорили «война»; здесь, в доме, были отец и мать, домашние и надёжные, как эти столбы солнца, подпирающие потолок…

Но старика он боялся. Старик был чужим и непонятным; в его присутствии даже родные люди казались не такими, как прежде. Мать и отец не обращали на сына внимания — будто старик был тучей, заслонившей от мальчика солнце. Они тоже боятся старика — зачем же отдавать ему ЭТО?!

Мальчик плакал и слизывал слёзы. Та вещь… Та замечательная вещь. Неужели её больше не будет? И не будет праздников, когда, вытащив её из шкатулки, мама позволит ему — в награду за что-нибудь — одним только пальцем ПРИКОСНУТЬСЯ? И смотреть, смотреть, и следить за солнечным зайчиком на потолке…

Они говорили — что-то о ржавом пятнышке, которого, кажется, всё-таки нет. И ещё о войне; мальчик представил себе целый лес копий, узкие флаги, раздвоенные, как змеиные языки… Очень много красивых всадников, и приятно пахнет порохом… И его отец всех победит.

Но почему старик только молчит и кивает?!

Мокрым от слёз пальцем мальчик рисовал на сундуке злые рожицы. Его ругали, когда он рисовал злых. А теперь он с особым удовольствием выводил косые, с опущенными уголками рты и нахмуренные брови: ну и отдавайте… ну и пусть…

А потом золотая вещь блеснула на чужой ладони, на длинной ладони старика; тогда мальчик не выдержал, с рёвом выскочил из своего укрытия, желая выхватить игрушку и не в силах поверить, что на этот раз его каприз окажется неутолённым…

— Луар!!

На щеках матери выступили красные пятна; что-то строго говорил отец — но мальчик и сам уже пожалел о своём порыве. Потому что старик посмотрел на него в упор — долгим, пронзительным, изучающим взглядом. Странно ещё, как штанишки остались сухими.

По дну прозрачных, будто стеклянных глаз пробежала тень; кожистые веки без ресниц мигнули. Мальчик съёжился; старик перевёл взгляд на его мать:

— Вы назвали его в честь Луаяна?

За окном грохотали кованые сапоги, и грозный голос выкрикивал что-то решительное и командирское. Старик вздохнул:

— Когда один камень срывается с вершины… Всегда остаётся надежда, что он угодит в яму. И лавины не будет. Мы надеемся. Всегда.

Мальчик всхлипывал и тёр кулаками глаза, и цеплялся за рукав отцовой куртки — а потому не видел, как удивлённо переглянулись его родители.

Старик печально усмехнулся:

— Твоё семейство по-прежнему мечено, Солль. Судьбой.

Мать испугано вскинула глаза; отец молчал и держался за щёку, будто бы мучаясь зубной болью. Старик кивнул:

— Впрочем… Ничего. Ерунда. Забудьте, что я сказал.

Лишь когда за старцем закрылась дверь, к чувству утраты прибавилось ещё и облегчение.

Тёплая ладонь, в которой целиком тонет его рука. У тебя будет много других игрушек. Не грусти, Денёк.

…Мы успели-таки! Счастье, что городские ворота захлопнулись за нашими спинами — а могли ведь и перед носом, недаром Флобастер орал и ругался всю дорогу. Мы опаздывали, потому что ещё на рассвете сломалась ось, а ось сломалась потому, что сонный Муха проглядел ухаб на дороге, а сонный он был оттого, что Флобастер, не жалея факелов, репетировал чуть не до утра… Пришлось завернуть в кузницу, Флобастер охрип, торгуясь с кузнецом, потом плюнул, заплатил и ещё раз поколотил Муху.

Конечно же, под вечер ни у кого не осталось сил радоваться, что вот мы успели, вот мы в городе, и здесь уже праздник, толкотня, а то ли ещё будет завтра… Никто из наших и головы не поднял, чтобы полюбоваться высокими крышами с золотыми флюгерами — только Муха, которому всё нипочём, то и дело разевал навстречу диковинам свой круглый маленький рот.

Главная площадь оказалась сплошь уставлена повозками и палатками расторопных конкурентов — в суровой борьбе нам достался уголок, едва вместивший три наши тележки. Слева от нас оказался бродячий цирк, где в клетке под открытым небом уныло взрёвывал заморенный медведь; справа расположились кукольники, из их раскрытых сундуков жутковато торчали деревянные ноги огромных марионеток. Напротив стояли лагерем давние наши знакомые, комедианты с побережья — нам случалось встречать их на нескольких ярмарках, и тогда они отбили у нас изрядное количество монет. Южане полным ходом сколачивали подмостки; Флобастер помрачнел. Я отошла в сторону, чтобы тихонечко фыркнуть: ха-ха, неужто старик рассчитывал быть здесь первым и единственным? Ясно же, что на День Премноголикования сюда является кто угодно и из самых далёких далей — благо, условие только одно.