Марина и Сергей Дяченко - Скитальцы

Потом он вспомнил, и несчастная лошадь истошно заржала, роняя пену и кровь с израненных шпорами боков, заржала и кинулась вперёд, не разбирая дороги и поражаясь невменяемому поведению доселе доброго хозяина.

Эгерт кричал. Его никто не слышал, только серое небо и дождь.

У него не было оружия, чтобы покончить с собой.

…Луар наступал на меня, вращая глазами:

— Это… игра! Это… ты… Я чем-то… оскорбил его, я не должен был…

— Не говори ерунды, — мать его, госпожа Тория, казалась воплощением бесстрастности. — Спектакль тут ни при чём. Отцу понравился спектакль. У него просто закружилась голова, такое бывало и раньше, нужно дать ему время прийти в себя, а не раздражать причитаниями… Возьми себя в руки, Луар!

Я молча восхитилась — не женщина, кремень. Луар подобрал губы, покосился на меня с упрёком и, ведомый матерью, ушёл в дом.

На том праздник и закончился. Гости попытались смыть неприятный осадок остатками вина, так их, пьяненьких, и уложили спать, благо комнат в доме было в достатке. Нас тоже хотели пригласить в дом — но Флобастер вежливо отказался.

В ту ночь я не спала ни секунды, и потому у меня появилось вдруг множество времени — целая вечность — чтобы на все лады размышлять. Размышлять — в чём же и как я провинилась перед господином Соллем.

В полночь из дому вышел человек — лица в темноте не разглядеть, — вывел осёдланную лошадь, вскочил верхом и ускакал, едва перепуганный сонный слуга успел отпереть ворота. Следом вышла женщина и отослала слугу; ветер раскачивал фонарь в руках женщины, она долго стояла на дороге, и я видела пляшущие по двору тусклые блики.

Она простояла до утра. Фонарь догорел, всадник не вернулся; под утро хлынул дождь.

Тория солгала сыну — может быть, первый раз в жизни. Никогда у Эгерта Солля не кружилась голова.

Никогда раньше не случалось, чтобы муж ушёл, не проронив ни слова. Со всеми болями и несчастьями он шёл к ней — к ней, а не от неё.

Пламя фонаря металось в стеклянных стенках. Тории казалось, что ночь пришла навсегда и закончился сон о том, что она женщина, она счастлива и счастливы её муж и дети…

Тории казалось, что она мёртвое дерево у обочины.

В доме спала Алана. Спала старая нянька, спали гости, друзья, такие милые вчера и такие ненужные теперь. Эгерт ушёл, после его ухода у Тории не осталось друзей; даже на утро после смерти отца Тория не была так внезапно, так болезненно одинока.

Она не могла быть под крышей. Она вообще не желала быть.

…Мы выехали на рассвете, и за всю дорогу никто не сказал ни слова.

Тяжело вздрагивали мокрые холщовые стены. Флобастер погонял пегую лошадку, она обречённо месила копытами грязь, а дождь молотил её по спине, и впору было подумать об укрытии — но Флобастер погонял решительно и зло, и мне порой хотелось поменяться с лошадью местами.

Чтобы волочить ноги по размытой глине. Чтобы тянуть повозку и чувствовать кнут. Чтобы искупить ту странную и ужасную вину, которой я виновата перед Луаром и его отцом.

Его потрясли воспоминания? Он не в силах видеть Фагирру, даже на сцене? Он смеялся и сжимал руку жены, он улыбался, когда актёры вышли на поклон…

Мужественный человек. Человек, поднявшийся на башню и поднявший за собой защитников… Человек, отдавший приказ повесить десяток — да, бандитов, но повесить же! И вдруг такое лицо…

Свистнул кнут Флобастера. Я вздрогнула, будто на самом деле ударили меня.

Бей. Потом разберёмся, за что…

Порыв ветра снова привёл его в чувство.

Пустое серое небо и пустые поля; в мире не осталось людей — только сын, его мальчик, его гордость, его надежда, плод самой чистой на свете любви. Лицо Луара в обрамлении просторного серого капюшона — и проступившее сквозь него другое лицо, в таком же капюшоне, другое лицо, и небо! — ТО ЖЕ САМОЕ ЛИЦО! Усталый добродушный взгляд, узкие губы, серо-голубые, как у самого Эгерта, глаза…

Двадцать лет назад он убил этого человека. Он всадил ему в грудь не кинжал, как потом утверждала молва. Нет, он проткнул Фагирру острыми рукоятями железных клещей — клещей палача…

Лошадь зашаталась. Эгерт сполз с седла, лёг на землю, уронив лицо в ледяную лужу. Дождь плясал на его спине.

…Клещи палача. Тория в камере пыток. Шрамы… не сошли до сих пор, об этом знает лишь Эгерт — да пара поверенных горничных. Он убил того человека — и свято верил, что вместе с ним загнал в могилу всё самое страшное, что было в их с Торией жизни…

И ведь он видел раньше. Видел — и не желал понимать, откуда те приступы глухого беспокойства, которые он давил под пятой своего безусловного заслуженного счастья…

Почти двадцать лет. День в день. Девятнадцать с лишним лет…

Окровавленные рукояти торчали из спины. Агония… На другой день преступление ордена Лаш раскрылось, горожане начали самосуд… А Фагирру, он слышал, так и закопали — с клещами палача…

Закопали. Его закопали — а он дотянулся из могилы. Он отомстил так, как мстят лишь изощрённые палачи — он…

Перед глазами Солля переступали грязные копыта измученной лошади. Эгерт закрыл глаза — и зря, потому что весёлое лицо Луара в обрамлении капюшона было уже тут. Только из глаз сына смотрел Фагирра: «Так-то, Эгерт. Я знал, что рано или поздно захочешь оказаться там, где сейчас я. Тебе следовало дать себя убить, Солль. Тебе не стоило противиться неизбежному и бороться за жизнь женщины, которая уже тогда — уже тогда! — несла в себе моё семя. Вот тебе подарочек из могилы — сынишка, которого ты любил, как плод… самой чистой на свете любви, хе-хе. Я предупреждал тебя, Солль — лучше быть моим другом, нежели врагом… А теперь поздно. Плачь, Солль… Плачь…» Он плакал.

…Человек был стар, но дом казался старше.

Дом стоял на пригорке, одинокий, но не заброшенный; много лет его порога не переступал ни хозяин, ни слуга, и окрестные жители опасались заросшей тропинки, подползавшей под тяжёлую входную дверь. Дом был одинок — но ни одна пылинка не смела касаться рассохшихся половиц, широкой столешницы обеденного стола или клавиш открытого клавесина; с тёмных портретов презрительно смотрели друг на друга чопорные, холодные лица.

На круглом столике стоял подсвечник без свечей; провалившись с ногами в глубокое кресло, перед столиком сидел старый человек. Он был даже более одинок, нежели это мог представить себе древний спесивый дом.

На круглой столешнице, испещрённой полустёршимися символами, лежал золотой предмет на длинной цепочке — медальон, тонкая пластинка с фигурной прорезью.

На краю золотой пластинки бурым пятном жила ржавчина.

Старый человек молчал.

Дом не смел нарушать его раздумий. Дом хотел покориться ему и служить верно и предано.