Мэтью Стовер - Клинок Тишалла

– Жива. Поймала на Божьей дороге пулю и полную жопу осколков, но выкарабкалась. Крепкая, доложу тебе, баба. Вот только крыша у нее малость поехала от волнений – кажется, она уверилась, будто я какой-то божок, а она – моя пророчица. Носится по городу, пытаясь организовать церковь имени меня. И всякий раз, когда я прошу ее не дурить, она пожимает плечами и говорит, что желания мои уважает, но, – сардонически добавил он, – исполнять их не обязана.

– Т’Пассе любила говорить, что люди делятся на две категории – волков и овец, – тоскливо промолвил я, глядя на проплывающее за окном облако. – А кто я, Хэри?

– Ну ты знаешь, как люблю говорить я… Люди делятся на две категории: тех, кто делит людей на две категории, и тех, кто знает, что первые несут фигню.

Он выжидает, покуда я доберусь до смысла, и я улыбаюсь ему, показывая, что шутка нашла цель.

– Это не просто слова, – произнес он. – Двухполюсные системы при столкновении с реальностью ломаются. Истинно – ложно, верно – неверно, хорошо – плохо: это все для математиков или для философов. Для теологов. А в реальности? Конечно, есть овцы и есть волки – но есть и пастыри.

– Пастыри, – эхом откликнулся я.

Хэри кивнул.

– Ага. Может, ты создан для того, чтобы защищать таких, как они, – он мотнул головой, охватывая этим жестом весь мир за пределами спальни, – от таких, как я.

Я долго размышлял над его словами и чем дольше думал, тем больше они мне нравились

Всегда удивляюсь немного, когда слышу такое от Хэри: очень легко забыть, что рос он в семье бывшего университетского профессора – автора «Преданий перворожденных», не кого-нибудь. И в этом нахожу напоминание о том, насколько мелочным и ограниченным кастовыми предрассудками я остаюсь после стольких лет: моя потребность объяснять его дарования наследственностью. Возможно, будучи бессмертным, я когда-нибудь перерасту себя; во всяком случае, очень на это надеюсь.

– А наоборот? – спросил я. – Кто защитит таких, как ты?

– Волков лелеять не надо, – ответил он. – Нам подавай свободу – заборов поменьше и бетону, а там уж мы сами о себе позаботимся.

– Агнцы, и волки, и пастыри, – пробормотал я.

Я сел на кровати, и Кейн подал мне халат из такого нежного и тонкого шелка, что я едва его заметил. Накинув халат на плечи, я подошел к окну, на каждом шагу изумляясь тому, как сильны и крепки мои ноги. И совсем не болят.

Я глянул на город, наблюдая, как жители терпеливо восстанавливают его из развалин.

– А еще должны быть муравьи и орлы, деревья, цветы и рыбы. Каждому по природе его – и чем больше обличий, тем больше в мире красоты.

– …Король, королевич, сапожник, портной… – Кейн фыркнул. – Это же метафора, блин, не затопчи ее до смерти.

Я кивнул.

– И еще император. Ты правда считаешь, что я справлюсь, Хэри? – Я обернулся к нему: – Правда?

Он прищурился – заходящее солнце било в лицо.

– В жизни я безоговорочно доверял лишь троим, – промолвил он. – Один из них – мой отец. Остальные двое – ты.

Всякий раз, как я вижу эту сцену в Кейновом Зерцале, меня обжигает боль: жалость, которой я никогда не смогу поделиться. Я никогда не скажу, как мне горько, что он не смогу включить жену в этот краткий список. Слишком хорошо я понимаю, как это мучает его.

Его глазами я вижу, как отвечаю:

– Ладно. Попробую. Просто… мне нужно время привыкнуть к этой мысли.

– Времени у тебя немного, – предупреждает он. – Твоя коронация через час. Пошли, будем тебя одевать.

– Ладно, – отвечаю я. – Пошли.

Коронация моя тоже была вполне величественной – в бредовой, слегка жутковатой манере. Геральдика недостаточно интересует меня, чтобы я тратил чернила на подробные описания. Достаточно сказать, что в огромной гулкой скорлупе Большого зала дворца Колхари я принял клятвы верности от сотен дворян и владык Народа. Я восседал на оскверненном отравою Дубовом троне и наблюдал за тем, как принимаю венец. Все виделось как бы во сне, когда я – вроде и не я, казалось одновременно ужасающе реальным и столь же знакомым и уютным, как в сотый раз услышанная перед сном любимая сказка.

Я все еще не мог поверить, что это происходит взаправду.

Поверил, только когда из рядов собравшихся выступил Кверрисинне Массалл и поднялся по ступеням к трону, чтобы преклонить предо мною колени и вручить митондионн Короля Сумерек. Я принял черен из его рук, и обнял, и не вскричал от боли, и не рухнул перед престолом.

Массалл – отец Финналл, отважной, прекрасной Финналл, моей спутницы, которую я зарубил на утесе над рудниками Забожья. Отец Квеллиара – убитого главы посольства в Терновом ущелье. То, что Массалл прибыл в Анхану, ясней, чем мог я вынести, говорило о судьбе моей семьи и моего народа.

И все же я принял герб своего Дома из его руки, испытывая лишь глубочайшее почтение к принесенному дару и к тому, что означал он. Вот тогда я и осознал до конца: понял разницу между тем, каким я стал, и тем, каким хотел быть.

Кейн пытался объяснить мне в тот день, помогая одежку за одежкой натянуть церемониальное облачение.

– Настоящая проблема монархии как общественной системы, – говорил он, – заключается в том, что добродетель не наследуется. Так что наш босс решил, что у него есть идея получше.

Получше – это я.

Я бессмертен.

Неподвластен болезни, и старости, и всякой немощи, поражающей смертных. Убить меня, вероятней всего, можно, хотя Кейн уверяет, что, если тело мое окажется по случайности уничтожено, сила, которую я называю Т’нналлдион – Мир – воссоздаст меня в том же обличье.

Не думаю, чтобы она сильно меня изменила: переломить мое естество значило бы обессмыслить саму идею живого правителя. С тем же успехом можно было бы передать власть своду законов или назначить судией робота, выносящего приговоры в согласии с программой, не способного на снисхождение и отклонение от закона, – а такой суд не может быть правым.

Правосудие возможно лишь для конкретного случая.

Похоже, что я остаюсь собой, если не считать потаенной связи с живым пульсом мира – неиссякаемого источника сил. Сил, без которых мне не обойтись. Лишь касание живущего во мне мира позволяет мне терпеть муку предстающих передо мной. Без него чужие страдания переполнили бы меня; и я, без сомнения, обезумел бы, изгнав от себя всех опечаленных, и кончил бы дни царь-шутом с придворными из счастливых идиотов. Если бы возможно было набрать полный двор таких идиотов.

Счастливых людей на свете так мало.

Многие предстали передо мной на следующий день во время аудиенции. Я упомяну лишь о тех, кто появлялся в этом рассказе, и не стану пытаться сохранить порядок, в котором приходили они, ибо не могу восстановить в памяти его даже приблизительно.