Мэтью Стовер - Клинок Тишалла

Перворожденные не молятся. У нас нет богов в людском понимании этого слова. Наши духовные порывы коренятся в неистребимом, неотделимом родстве со сплетенной паутиной судеб. Мы касаемся источника Силы и находим его в себе. Сквозь нас течет кровь мира, как пронизывают ее жилы все сущее. Мы не просим милостей от жизни – мы чувствуем в ее ходе.

Но родился я человеком и на грани отчаяния возвращаюсь к обычаям предков.

Когда гаснут угли походного костра, в глухой ночи я безнадежно умоляю Т’налларанн, чтобы мне не пришлось убивать своего брата.

Серебряные сумерки пахнут кровью.

Я покачиваюсь с пятки на носок, стоя на краю мертвой деревни. Длинные кудри цвета лунного луча легко колышутся за ушами. По мере того как Т’ффар склоняется к западу и меркнет свет дня, мои хирургически подстроенные глаза отзываются. Оседающие хрупкие скелеты кривых домишек выглядят яркими и выпуклыми, словно хромированная бритва.

Паршивая идея. Дурацкая.

Но я все же посылаю на частоте Слияния сдвоенные образы: моих товарищей, скрытых опушкой леса, и себя, осторожно вступающего в мертвый поселок: «Оставайтесь на месте. Я иду».

Слияние возвращает мне в основном эхо тревоги и недовольства со стороны Л’жанеллы, Кюлланни и Финналл, настолько сильное, что шарахаются кони, и уксусно-язвительную добавку братца Торронелла: мертвая мартышка с моей физиономией, гниющая на груде пропитанных маслом бревен: «Не жди, что я стану поджигать твой погребальный костер, когда человечья кровь сгубит тебя, обезьяныш».

Я криво усмехаюсь, отправляя в ответ образ Ррони, придерживающего коня за уздцы, покуда я вылетаю из деревни на манер ошпаренной кошки: «Будьте наготове. Возможно, выйду я куда быстрей, чем захожу».

Едва заметный ветерок тревожит лес, покачивая ветви над головой и заставляя зеленые Оболочки живых деревьев подрагивать, словно тени от факелов. Деревня кишит мелкими яркими Оболочками лесной живности – большая часть тает с исходом дня, перекрашиваясь в бурые оттенки сна. Мелкие птахи летят в гнезда под пологом леса. Земляные белки, полевки и прочая их родня зарывается поглубже в уютные норки, скрываясь от неслышно парящих сов, чья очередь пробуждаться уже пришла. Лес полон жизни… а деревня мертва.

В живой деревне перворожденных эти шалаши, кое-как сложенные из валежника, предстали бы для глаз и рук выращенными из живого дерева, натертыми благовониями, украшенными тончайшей филигранью из платины и червоного золота. В живой деревне плыл бы в воздухе аромат тушенных в масле грибов, пенистого пива, когда его разливают из дубовых бочонков, запах благоуханного дыма очагов, куда подкладывают ясень и омелу. В живой деревне даже тишина звенит от неслышного детского смеха.

В этой деревне тишину смел вороний грай над трупами.

В этой деревне пахнет падалью.

Паршивая идея, повторяю я себе. Дурацкая.

Но я принц, а это мой народ. Если не пойду я, сюда сунется Ррони. Хотя Торронелл в гораздо большей степени язвительный светский лев, нежели воитель, он тоже принц. Это моя работа. Я гораздо больше доверяю своим способностям пережить неожиданное. И, честно говоря, мне нечего терять по сравнению с ним.

Стоя на краю деревни, я упираю дужку обратного лука в башмак и, согнув его таким образом, надеваю тетиву. Из колчана на поясе вытягиваю стрелу с серебряным наконечником и прилаживаю на тетиву. Захожу в деревню – тихо, как растягиваются предзакатные тени. Кое-что удается мне не хуже, чем истинным перворожденным.

Шалаши жмутся к стволам лесных великанов, в чаще, чтобы тень гигантских крон сдерживала рост подлеска. Наши деревни открыты, как сам лес, и вся их защита – талант перворожденных создавать фантазмы. Я скольжу от дерева к дереву, ноздрями впитывая информацию, недоступную глазам – даже хирургически улучшенным; слишком глубокие тени лежат под грубыми крышами.

Из каждого окна сочатся миазмы гниющей крови.

За углом полуразваленной хибары сквозь просветы между рассевшимися жердями виднеется шумная куча черных крыльев и кривых клювов на хорошо вытоптанном пятачке. Я подхожу, протягивая вырост Оболочки, чтобы потревожить алые сполохи воронов, и те разлетаются – кто лениво встает на крыло, кто лишь отскакивает в сторону, не в силах оторваться от земли под тяжестью зобов, набитых плотью.

Вороны обсели тело малыша-фея, распластавшегося на земле, как сломанная кукла. Этот фей был совсем юн – шесть, может, семь лет – яркие краски его юбочки не выцвели еще на солнце. Чьи-то руки с любовью вывязывали эту юбочку, шнурок за шнурком, и с такой же любовью выбивали рисунок на широком кожаном ремне, вырезали деревянный меч и плели из гибких веток игрушечный лук, что валялся рядом.

Я приседаю рядом с телом, удерживая свой лук вместе со стрелой параллельно земле свободной левой рукой. Осторожно поворачивая голову малыша к последним лучам дневного света. В пустой глазнице, во рту и ноздрях шевелятся черви, но оставшийся глаз еще смотрит на меня с мертвого лица, как пыльный опал. Вороны исклевали только губы и язык; даже нежная плоть подбородка не тронута.

Сердце мое пускается в галоп. Судя по размеру червей, малыш мертв уже дня три; к этому времени вороны должны были ободрать его лицо до кости, добраться до легких и печени, разве что их отгонял другой стервятник, крупней – а на теле нет следов работы кого-то побольше птиц. Кто-то отгонял воронов.

В этой деревне есть живой.

«Убирайся оттуда!» – словами передает мне Кюлланни. Из четверых моих товарищей она лучшая охотница и прекрасно понимает, к чему здесь брошен детский трупик. Малыша оставили на улице нарочно – как наживку.

Ага. Меня тоже.

Я припадаю на колено и делаю вид, что все мое внимание занято разлагающимся трупом. Невдалеке, за спиной, слышатся тихие осторожные шаги и хриплое сдавленное дыхание.

«Подменыш, ну же, убирайся оттуда!» – присоединяются Л’жаннелла и Финналл, добавляя свои страхи к мольбам Кюлланни: образы смутной, чудовищной фигуры за моим плечом.

Я непроизвольно нагибаюсь над телом еще ниже. Ничего не могу с собой поделать – это инстинктивная реакция. Уменьшить площадь мишени.

«Оставьте его, – предлагает Торронелл, отправляя нам образ: мартышка с лицом Делианна старательно ковыряется в невозможно хитроумной головоломке. – Пусть наш обезъяныш поиграет. Иногда он даже знает, что делает».

Милосердные боги, хоть бы сейчас был такой случай!

Я аккуратно поворачиваю хрупкое тельце, но нигде не нахожу смертельной раны. Земля вокруг тела истоптана вороньими лапами, и следов на ней не найти. Руки малыша сведены предсмертной судорогой и до сих пор будто каменные, хотя трупное оцепенение давно уже сошло. Из расклеванного рта протекла, впитавшись в землю, слюна, оставив на щеке окаймленный запекшейся кровью след. Корка выглядит странно – будто фрактальный узор из пузырьков, точно засохшая мыльная пена.