Феликс Разумовский - Смилодон в России

Не слишком ли он радовался, этот расчетливый, многоопытный хитрован?

— Я и то смотрю, что морды он бьет по-нашему, совершеннейше по-русски, — мигом оживился князь Римской империи и бережно потрогал опухшую скулу. Иван же Орлов сделался задумчив и взглядом философа воззрился на Бурова:

— А что, князь, вино-то ты пьешь?

Хрен с ней, с рожей, главное, чтобы человек был хороший. Свой. Отменнейший патриот.

— Словом, князь, если вы еще не передумали положить свой живот на алтарь отчизны, то оставайтесь. Людям с вашими способностями всегда отыщется в отечестве достойное местечко, — изрек на следующий день граф Орлов-Чесменский за чаем с пирогами, коврижками и марципанами. А хитрые глаза его продублировали сказанное: “Куда ты, парень, денешься с такой-то рожей. Красно-буро-черно-малиновой. В крапинку”.

Чай пили после ужина в кабинете графа: инкрустированная мебель, персидские ковры, неохватный глобус с воткнутым флажком на месте Чесмы. В клетках сладостно заливались канарейки, кормленные для вящей голосистости коноплей, аглицкий кладенный для наилучшего промысла мышиного кот [309]плотоядно щурился на них, пронзительно чихал — в ноздри ему забивался едкий дым хозяйского кнастера [310]. Все дышало миром, гармонией, обстоятельностью и достатком.

— Ваше предложение, граф, зело лестно для меня. Почту за честь, — с чувством ответил Буров, с достоинством вздохнул и степенно отхлебнул жасминового чаю. — Готов врагам отечества рвать глотки зубами. Лопатой, чай, махать не разучился. — Приложился к марципану, хрустко прожевал, нацелился на коврижку. — Скажите, граф, а что маркиз? Здравствует ли?

Ему и самому не хотелось расставаться с графом — по крайней мере, теперь, пока идут процессы интенсивного отбеливания. Действительно, куда подашься с такой-то рожей? К тому же за железными засовами да за крепкими стенами меньше шансов остаться без мозгов. Сейчас лучше не спешить, выждать время, вернуть себе здоровый цвет лица. А там — будем посмотреть.

— Маркиз? — Алехан поморщился, досадливо вздохнул и с силой оттолкнул слугу, подскочившего было переменить посуду. — Жив, жив, курилка. Понижен в чине, лишен наград и брошен на периферию. В Сибирь, в Тмутаракань. За все свои французские дела. Вот так. — Он бросил смятую салфетку, немного помолчал и, резко уходя от темы, встал. — В общем, князь, я рад, что мы договорились. Оставайтесь.

И Буров остался. Бродил по анфиладам несчитанных комнат, дивился на подлинники Брейгеля и Халса, размахивал конечностями в фехтовальной зале, гулял по необъятному, тщательно ухоженному саду. Хозяйство Алехана было великое, поставленное широко, во всем чувствовались твердая рука, расчетливость и полная самодостаточность. В прудах плескались карпы и судаки, на огороде наливалась спаржа толщиной с полено, телятина была нежна и цветом напоминала снег, черешня и ананасы — из своих оранжерей, вино — домашнего изготовления, из земляничных ягод, на манер шампанского. На первый взгляд — гостеприимный дом богатого, рачительного хозяина. Но это только на первый взгляд. Наметанный глаз Бурова сразу оценил внушительность ограды, битое стекло, вмурованное в ее гребень, количество сторожевых вышек вдоль внешнего периметра охраны. Так же, как и выправку мундирных лакеев, профессиональный взгляд дворецкого-лжеитальянца, злобность и натасканность церберов, ночами выпускаемых в сад. Нет, нет, тот еще домик-пряник был у Орлова-Чесменского. Крепость, фортеция, филиал Петропавловки. Судя по всему — штаб-квартира мощной, представляющей реальную силу организации.

Глаз у Бурова был алмаз.

— Ну что, любезный князь, похоже, ваш загар сошел, — сказал ему пару дней спустя Чесменский за обедом, добро подмигнул и с аппетитом взялся за жареного цыпленка. — С таким вот цветом лица уже можно смело нести свой живот на алтарь отечества. — Хмыкнув, он вгрызся крепкими зубами в крылышко, мигом обглодал и выломал другое. — Радение наше, как вы уж, верно, поняли, зело конфиденциально, не подлежит огласке и направлено сугубо на искоренение крамолы. На самом высочайшем государственном уровне. Пусть себе Шешковский дерет задницы кому ни попадя, озадачивается пустобрехами, хлыстами да скопцами [311]. Что с него взять? Ширма, пугало, балаганный страшилка. До сих пор уверен, дурачок, что допрашивал настоящего Пугачева [312]. Ха-ха-ха… То ли дело мы, — Чесменский засопел, сдержал отрыжку и быстро отхлебнул винца из запотевшего бокала, — настоящие конфиденты. Именно нам матушка-императрица доверяет самые ответственные, секретнейшие поручения, от коих зависит спокойствие трона, российской государственности и всей земли Русской [313]. И никогда мы не ударяли ликом в грязь, всегда тащили на своих плечах сие нелегкое бремя. И впредь не ударим и будем тащить. Потому как патриоты и верны присяге до гроба и до глубины души. Еиват Россия! Ура!

Такой задвинул спич, с таким пофосом и экспрессией, что Буров внутренне пустил слезу — сколь ни пинала его родина сапожищами по мордам, но все никак не могла убить в нем патриота. Ну да, конечно же, конечно, ура. Ура. Виват Россия…

Сразу же после ужина Буров пошел к себе. Тщательно проверил волыну, с любовью зарядил, подправил на ремне клинки и, преисполненный самых лучших чувств, отправился на боковую. Эх, снега России, снега России, где хлебом пахнет дым… С чего начинается Родина…

А утром им занялся бойкий человек с повадками непуганого шакала.

— Бонжур, князь, — промолвил он, и усы его раздвинулись в ухмылке. — Меня зовут Гарновский. Василий Васильевич Гарновский. Полковник Гарновский. Их сиятельство граф Чесменский поручил мне ввести вас в курс дела и, как следствие, — в высший свет. Так что прошу.

В молчании Буров воззрился на него, испытывая отвращение, кивнул и двинулся за тезкой в угловую, здорово напоминающую склеп комнату. Там, утопая в никотиновом облаке, с приятностью размещались трое — два массивных кавалера и один мелкий — и увлеченно, с шуршанием карт резались за столом в квинтич [314]. Собственно, назвать их кавалерами можно было с трудом, едва ли, с большой натяжкой, — жестами, манерами, немудреной речью они более напоминали громил.

— Так твою растак…

При виде Гарновского они заткнулись, нехотя положили карты и, с грохотом отодвинув стулья, дружно поднялись. Впрочем, как-то вяло, вымученно, без намека на почтительность, словно делая полковнику одолжение.

— Господа, это князь Буров, — с небрежностью махнул тот рукой, всколыхнув табачный дым и продемонстрировав перстни. — Прошу любить и жаловать. А это, — он опять поколебал завесу дыма и сверкнул брильянтами, — граф Петрищев, виконт Бобруйский и фельдмаршал Неваляев. Я надеюсь, господа, вы легко найдете общий язык, люди как-никак светские…