Феликс Разумовский - Смилодон в России

— Ну так давай, вскрывай. — Из правого кармана камзола Чесменский вытащил янтарную табачницу, из левого — фарфоровую трубку, с пыхтением набил, понюхал, крякнул, дождался поднесенного раболепно огня. — Давай, давай, не тяни жида за яйца.

Ерофеич между тем открыл сафьяновую суму, надел мясницкий, хорошей кожи фартук, извлек поблескивающий зловеще инструмент, и пошла работа. Вот тебе и травник, вот тебе и знахарь — и жнец, и швец, и на дуде игрец. Одно слово — виртуоз. В мгновение ока бедный Вассерман был вскрыт, разделан, выпотрошен, тщательно осмотрен, основательнейше обнюхан. Процесс шел активно, однако Ерофеич кривил рот, хмурился, всем своим видом выказывая неудовлетворенность и неудовольствие. Где фиолетовый цвет языка, кирпично-кровавый печени и черный кишечника? Почему не прожжен желудок? Отчего это в подчревной области все обстоит благополучно? Где все симптомы, где? Так что скоро пришлось взглянуть правде в глаза — прервать процесс, вернуть Вассерману Вассерманово и виновато посмотреть на Чесменского:

— Все чисто, ваше сиятельство, отравы нет. Буров при этом едва заметно хмыкнул — ко всем этим манипуляциям, связанным с органолептикой, он отосился скептически. Глаз-алмаз — это, конечно, хорошо, но спектральный анализатор, мембранный хромотограф или, на худой конец, аппарат Марша [436]куда как лучше. Правильный яд не оставляет видимых следов. А потом, судя по всему, что-то не похоже, что глушанули Вассермана токсинами. Скорее здесь что-то психотропное, нервирующее, берущее конкретно за душу.

— Как это нет отравы? — удивился Чесменский, выругался, но не всерьез, и затянулся так, что захлюпало в трубке. — Ты хорошо смотрел? Везде?

— Везде, ваша светлость, везде. — Ерофеич поклонился, виноватясь, вздохнул и с достоинством, пошмыгивая носом, принялся убирать инструмент. — Только вот в душу мне к нему не глянуть. Не по моей, государь ты мой, это части, не по моей.

— А, вот оно что, — побагровел Чесменский, поперхнулся дымом, закашлялся. — И как это я сразу не сообразил, по чьей это части… — Выругался, но уже без дураков, подозвал экс-начальника застенка, приготовившегося к худшему. — Кавказ отменяется, остаешься здесь. А этого, — он указал на Вассермана, скорбно распластавшегося на столе, — давай вниз, к Дронову. Посмотрим, такую мать, что тот скажет.

Злой кудесник Дронов был колдун природный [437], со стажем, а потому не столько говорил, сколько дело делал. Не откладывая оное в долгий ящик, он открыл “книгу отреченную” [438], бесовскую, “Шестокрыл”, выпустил, как обычно, в мисочку водки да зашептал истово слово потаенное, волховское, чаровное:

— Бду, бду, бду, бду…

А как закончил свои коби еретические, горькую выпил, огурчиком заел и, отдышавшись, поведал правду-матку.

— Сие, ваша светлость, не отрава какая и не яд злой. Вражьи словеса это, заговор на испуг. Сердце-то у покойника смотрели? Чую, что нет. — Быстро он подошел к Вассерману, извлек сердце, покачал на руке. — Вишь ты, и впрямь с изъяном, негодное совсем, лопнувшее от страха. Да, не медвежья болезнь, не с головой плохо, не естества недержание…

— А кто заговорил-то, сказать можешь? — вяло поинтересовался Орлов, глянул на часы и потянулся так, что затрещали кости. — Какая сволочь?

По тону, по артикуляции, по сжатым кулакам ясно чувствовалось, что магия ему прискучила.

— Э, батюшка, не так-то тут все просто. Тут знаешь какие волшебные препоны понаставлены. — Колдун понюхал руку, вытер о штаны, опять понюхал, сплюнул, прерывисто вздохнул и, выловив из плошки маринованный грибок, с достоинством, неспешно отправил его в рот. — Так что не я — вот этот скажет, — и, указав на Вассермана, он принялся жевать. — Слепить его мертвяком ладным, сделать потвор знатный, чары навести изрядные, с зелейством да кобением, и все. Забает, заговорит, все поведает, аки на духу. Потому как…

— Ну так и давай, лепи, — прервал его Чесменский, встал, набычился, судорожно зевнул и начал подаваться к двери. — Хоть ладным, хоть знатным, хоть изрядным. Как хошь. Только чтобы сказал, такую мать… — Выругался как бы про себя, оттопырил губу и повернулся к Бурову: — А вам не кажется, князь, что день нынче как-то не задался?

— М-да уж. — Буров неопределенно хмыкнул, пожал плечами и промолчал. Действительно денек не очень — сперва кто-то провалился с треском, потом убрали главного свидетеля, и что там будет впереди, один Бог знает. Пришла беда — отворяй ворота. Се ля ви — суровая проза жизни спецслужебного бытия. Что же касается оккультной стороны дела, то здесь Буров ничему не удивлялся — во-первых, видимо, знакомство с Калиостро сказывалось, а во-вторых… Что там мертвяки-жмуряки, вражьи словеса и наговор на Вассермана, когда в 1991 году, сразу после путча, из окон выбросились головками на асфальт аж 1746 человек из высшей номенклатуры. Слаженно, дружными рядами, в ударно-централизованном порядке, как и положено партийцам. Будто кто-то невидимый дал команду на старт. Вот это магия так магия, такое де Гарду и не снилось…

— Да что ты, кормилец, окстись, ведь дело-то это не простое, хлопотное. — Колдун заторопился, задергал бородой, изо рта его брызнула слюна, разбавленная маринадом. — Чтобы мертвяк ладный был, говорливый, нужно вначале погребсти его по вашему, по христианскому обычаю, а затем… — Глянув на Вассерманово обрезанное естество, он замолк, поперхал горлом, и экспрессии в его голосе поубавилось. — Ну, в общем, вначале зарыть надо. Подымать будем потом. Батюшка мой, все исполню для тебя в точности, не пожалею ни силов, ни умений. Только ты уж не присылай ко мне Лушку, гунявая она, Лушка-то, затхлая…

Вот ведь, хоть и природный колдун, а по сути своей дурак.

— Пошел на хрен, — прервал общение Чесменский, в раздражении потряс кулаком и уже на лестнице произнес: — Да, князь, понедельник он и есть понедельник. Тяжелый день.

Еще какой. Только они выбрались из-под земли на белый свет и вдохнули полной грудью благоухание сада, как послышался дробный стук копыт, скрип рессор, пофыркивание лошадей, и во двор пожаловали боевые экипажи. Это прибыл, как выяснилось вскоре, богатырь Гарновский со своими чудо-молодцами. А круглосуточные посты, а строжайший караул, а печатные станы, являющие собой главную улику для предстоящего следствия?

— Здоровья и благополучия, ваша светлость! — гоголем подскочил Гарновский к остолбеневшему Чесменскому, приосанился по мере сил и важно отрапортовал: — Ваше приказание исполнено в точно-сти, всенепременнейше и в срок. Убитых и раненых более нет, вооружение и снаряжение — полностью.

Изъеденная комарами рожа у него была чуть лучше, чем у первопечатника Федорова.

— Ты зачем приехал? Тебя кто звал? — севшим, каким-то очень странным голосом осведомился Чесменский, гневно задышал и сухо хрустнул пальцами, подбирая их в кулаки. — Почему посты оставил, сволочь? Запорю ведь, лишу дворянства, солдатом на Кавказ отправлю. Выпотрошу, такую мать, душу выну, будешь у меня как Вассерман…