Олег Воля - Русский бунт. Шапка Мономаха

* * *

Слухи о том, что скоро состоятся массовые казни, циркулировали по столице с первого дня моего появления в городе. Ведь аресты, начатые Мясниковым, не закончились, а наоборот, многократно усилились по мере развертывания службы Шешковского и Соколова. Причина понятна. Многие на Москве лично видели истинного Петра Федоровича — мелкого, плюгавого и нервного, и не могли не заметить моей с ним абсолютной несхожести. И об этом самые глупые стали болтать где ни попадя. Вот тут-то и зазвучало подзабытое со времен Анны Иоанновны «Слово и Дело». И потащили болтунов в подвалы Лубянки.

Не только в кабаках и на рынках говорили о моей персоне. В домах знати меня костерили с особым рвением и злобой. Даже заговоры составлялись. Но стены фамильных особняков по нынешним временам перестали быть надежной защитой частной жизни. Дворня, простимулированная хорошими наградами, охотно доносила о разговорах своих хозяев, и арест-команды Пестрово регулярно вламывались в такие дома.

Радищев и Челищев с утра до позднего вечера вкалывали, ведя работу с арестованными и сортируя их в соответствии с моими указаниями. Самой небогатой части арестантов, обычно загремевших в застенок по пьяной лавочке, в качестве наказания за дурную голову и длинный язык выписывали сколько-то ударов кнута и назначали исправительные работы. И сотни таких счастливчиков регулярно под присмотром солдат копошились на стенах Кремля и улицах города, приводя его в надлежащий порядок.

А вот с дворянами и примкнувшей к ним интеллигенцией разговор был особый. Хула на государя и тем более заговоры для них обернулись смертным приговором. И таких приговоренных по Москве набралось свыше шести сотен. Еще три сотни свезли в Москву из окрестных городов и сел, да вслед за армией приведено было некоторое число арестованных владимирских, муромских и прочих дворян. Общее число смертников вплотную приближалось к тысяче.

Это число было чересчур уж велико. Да и жалко было расходовать прекрасный человеческий ресурс. Какой смысл убивать здорового мужика, если можно получить пользу от его принудительной работы. Кроме того, мои соратники не просто «шили дело» всем, кто попал в застенок, но и выясняли — по наводке Шешковского — степень их родства офицерам южной армии. Если родство обнаруживалось, то в деле делалась пометочка, и они автоматом относились к категории «заложники». В итоге только полторы сотни дел были доведены до реального смертного приговора, а остальным смертный приговор был «по великой милости государя императора» заменен бессрочными каторжными работами.

Зато в оставшийся список вошли патентованные душегубы, у которых за душой были издевательства над крепостными крестьянами и дворней. Таких извергов решено было казнить публично с особым упоминанием отягчающих обстоятельств.

Заговорщики представляли вторую по численности группу. Здесь уж хула на государя сопровождалась замыслом на убийство. Большая часть фигурантов от слов к делу перейти не успела, донесли слуги, а вот один заговор раскрыли уже с подачи работницы моей кухни, к которой подкатывали некие личности с предложением меня отравить. Этих идиотов нашли быстро, и часть их имущества отошла поварихе. А заговорщиков решено было показательно укоротить на голову в назидание прочим.

Совсем малочисленную группу составляли знаковые екатерининские вельможи, не казнить которых я просто не мог. К таковым относились: князь Михаил Никитич Волконский — бывший главнокомандующий в Москве, генерал-аншеф князь Петр Иванович Репнин — напросившийся на казнь во время аудиенции у меня, обер-полицмейстер Москвы Николай Петрович Архаров и еще несколько сановников.

И вот теперь, сидя под матерчатым тентом моего царского павильона в окружении своих соратников, я наблюдал итог всей этой подготовительной деятельности.

Болотная площадь в прямом смысле площадью не была. Она представляла собой обширнейший пустырь, через середину которого в паводок прокладывали себе путь воды Москвы-реки. Когда-то здесь росли государевы сады, но после очередного пожара стихийно образовалось очередное московское торжище.

Для сегодняшнего мероприятия лавки и балаганы с площади убрали, а вместо них возвели три высоких, выше человеческого роста, эшафота. На которых стояли невиданные доселе на Руси агрегаты.

В этом мире доктору Жозефу-Игнасу Гильотенну не будет принадлежать сомнительная честь дать свое имя механизму для совершения казни. Здесь их будут называть «Карнифекс», от латинского «палач». Схему этого карнифекса нарисовал я собственноручно и поручил Кулибину за неделю изготовить пять таких аппаратов.

Надо сказать, что мастер не был в восторге от такого поручения, но отказываться даже не подумал. Правда, пять штук сделать не получилось. До полной готовности успели довести только три агрегата. И теперь они сверкали своими скошенными лезвиями, наводя подсознательный ужас на толпу, собравшуюся на площади. А собралась, по-видимому, вся Москва. Я такой массы народа в одном месте в жизни не видел. И очень хорошо, что эшафотов было три и они были разнесены на некоторое расстояние друг от друга. Таким образом не возникало давки вокруг одного центра, и солдатам было легко сдерживать толпу.

Церемония началась с молитвы того самого батюшки, что сопровождал мою армию от самой Казани. Он вышел на средний из пяти помостов и нараспев затянул молитву. Его зычный голос без труда накрывал площадь. Народ молитву привычно подхватил и в едином порыве крестился и кланялся, создавая впечатления колышущегося моря.

Честь первым сложить голову на плахе была предоставлена Григорию Орлову. Тут он был несомненный фаворит во всех смыслах. Даже на место казни он прибыл не пешком, как прочие приговоренные, а с особым шиком — внутри железной клетки. Народ, в большинстве своем не видавший того, в каком состоянии пребывал фаворит, зашумел. Зрелище было действительно пугающее.

Безногое и однорукое тело водрузили на скамью. Он оглядывал толпу и что-то бормотал. Наконец его взгляд устремился в сторону царского павильона. Увидев меня, он оскалился, ткнул в мою сторону своей единственной рукой, а потом провел ладонью себе по горлу.

Ну, что же. Я понимаю, что ничего кроме смерти Орлов мне желать не может. Но, право слово, мне было не страшно. Соколов с Шешковским ночами не спали, рыскали в поисках крамолы. А Никитин выстроил просто параноидальную систему охраны моего бренного тела. Начиная от нательного бронежилета, заканчивая незаметными наблюдателями в толпе. Кстати, театральная труппа из усадьбы Воронцова добралась-таки до Москвы, и Никитин действительно взял над ней шефство. Как он мне рассказал, предложение поработать непривычным образом не все встретили с пониманием. Парочка особо самовлюбленных типов удалилась из коллектива. Но остальные в работу включились охотно, и в данный момент вся эта труппа должна была быть где-то вокруг меня, рассеянная в толпе.