Анатолий Дроздов - Кровь на эполетах [СИ]

— У вас найдется ненужная подкова, Денис Васильевич? — повернулся Синицын к Давыдову.

— Поищем, — заинтересовался тот и сделал знак денщику. Тот выбежал из комнаты и скоро вернулся с подковой в руке. Синицын взял и вручил ее Бедряге. — Сможете разогнуть, Николай Григорьевич?

Тот взял, схватился за края, натужился… Ага, счас!

— Не получается, — штаб-ротмистр протянул подкову Синицыну.

— Может, кто другой сможет? — не стал брать ее подпоручик.

Гусары переглянулись, подкова пошла по рукам – с тем же результатом. Предсказуемо.

— А теперь попрошу Платона Сергеевича, — Синицын протянул мне подкову.

Я послушно взял. Сколько раз уже показывал этот фокус! Но народу нравится. Раз – и подкова стала полоской металла. Я бросил ее на стол.

— Впечатляет, Платон Сергеевич, — покачал головой Давыдов. — Господь не обидел вас силушкой, хотя по виду не скажешь.

— Французы тоже так думали, пока не попробовали, — пожал я плечами.

Офицеры засмеялись.

— А сейчас как воюете? — продолжил Давыдов.

— Партизаним понемногу. Правда, нам до вас далеко, — перевел стрелки я. — Слава о подвигах отряда Давыдова гремит. Говорят, Бонапарт приказал расстрелять вас на месте, если получится пленить. Только где им! Это вы их в плен берете. Видел в селе очередную партию.

— Было дело, — довольно улыбнулся Давыдов. — Захватили обоз вестфальского полка. Пленили полтысячи солдат при семи офицерах, среди которых полковник и три майора.

— У вас, вроде, тоже пленные есть, Платон Сергеевич? — ехидно поинтересовался Бедряга. — Целых два.

Вот ведь глазастый! И когда только разглядел?

— Мы обычно пленных не берем, Николай Григорьевич, — ответил я. — Эти двое – квитанции.

— То есть? — удивился гусар.

— Подтвердят в штабе, что разгромили их артиллерийские парки, — пояснил я. — Потому и зову квитанциями.

— Оригинально! — засмеялся Давыдов. — А с остальными французами что делаете?

— Кого не убили, прогоняем от дороги. Нам они без нужды – сами сдохнут от голода и мороза. Сами тем временем заклепываем пушки, берем квитанцию и отходим. Так и воюем.

— И много заклепали? — снова влез Бедряга.

— Если общим числом считать, то сорок восемь пушек и четыре гаубицы.

— Сколько? — изумился Давыдов.

— Вы не ослышались, Денис Васильевич, — подтвердил Синицын. — Столько и будет. У нас все учтено и подтверждено взятыми в плен французами.

— Это ж вы целый корпус артиллерии лишили! — покачал головой Давыдов.

— На корпус не наберется, но две дивизии – точно, — поправил я. — А теперь представьте, господа! Испорченные нами пушки никогда не выстрелят по русским войскам. Это ж сколько жизней спасем!

— Почему не берете пушки в трофеи? — спросил Бедряга.

— Во-первых, тащить долго, — стал перечислять я. — Во-вторых, зачем? У русской армии калибры другие. Все равно отправят в переплавку. Мы же, пользуясь тем, что отряд не отягощен трофеями, больше выведем из строя орудий неприятеля.

— Расскажите подробней, Платон Сергеевич! — попросил Давыдов. — Как вы это делаете?

— Господи, как просто! — вздохнул он, после того как я смолк. — Мы вот не додумались.

— Каждый по-своему полезен Отечеству, — утешил его я. — Кто вражеские обозы перехватывает и отставшие части неприятеля громит, кто его пушки портит. Будете писать книгу о партизанской войне, упомяните об этом способе.

— А с чего взяли, что я буду ее писать? — удивился Давыдов.

М-да, прокол. За свои записки знаменитый партизан засядет после войны.

— А кому еще, Денис Васильевич? Во-первых, вы самый успешный командир летучего отряда, — стал перечислять я. — Во-вторых, много лет служили адъютантом Багратиона. Значит, разумеете в тактике и стратегии. Ну, и, в-третьих, пиит, словом владеете как саблей.

— Это точно, — поддержал Бедряга. — Денис Васильевич, спойте нам из новенького. Давно не слыхали.

Ломаться Давыдов не стал. Денщик принес ему гитару. Надо же, с собой возит! Моя в обозе ездит. Давыдов пробежался пальцами по струнам и запел. Слушали его с восторгом. Немудреные гусарские стихи под аккомпанемент гитарных струн в крестьянской избе посреди войны и смерти звучали проникновенно и заходили глубоко в душу. Офицеры аплодировали от души.

— Теперь вы, Платон Сергеевич! — сказал Давыдов, закончив последнюю песню, и протянул мне гитару. — Порадуете чем-нибудь новеньким? Ваши прежние песни хорошо знаю, их списки по рукам ходят.

Я кивнул и взял инструмент. Что им спеть? Про войну не хочется – надоела. Про любовь? Не та аудитория. А что если? Я пробежался пальцами по струнам.

Слова пришлось переделать на ходу. Нет в России еще юнкеров – только кадеты. Вальсы Шуберт сочинит позже, ему сейчас 15 лет, и он не известен в России. Ну, а французскую булку упоминать не патриотично, мы и свои неплохо печем.

Аудитория внимала пению с широко открытыми глазами, а когда я смолк, разразилась аплодисментами.

— Удивляюсь я вам, Платон Сергеевич, — покачал головой Давыдов после того как хлопки смолкли. — Родились и выросли за границей, России, считай, не видели. А поете о ней так, что сердце щемит. Да, балы… — вздохнул он. — Уже не помню, когда в последний раз бывал. А вы, Платон Сергеевич?

— Вообще ни разу, — признался я и пояснил в ответ на его удивленный взгляд. — За границей на балы меня не звали, а в Петербурге не довелось – их не давали по причине войны.

— А что ж поете?

— Почему б не помечтать?

Офицеры захохотали.

— Спойте, еще, Платон Сергеевич! — внезапно попросил Бедряга. — Про Россию. У вас душевно выходит.

Ну, если и этого проняло…

А теперь жестко:

Разошлись мы заполночь. Гусары вышли нас провожать. Прощались тепло: после задушевного вечера их изначальное пренебрежение к пехоте растворилось без осадка. Во дворе Давыдов отвел меня в сторонку.