Сергей Васильев - Сталь Императора

Произнося эти слова, император не сообщил, что именно в это время прима-балерина Элиза Балетта уже сидела перед следователем вся в слезах и соплях, усердно давая показания, а ревизоры Государственного контроля деловито и буднично составляли опись изымаемых драгоценностей, ценных бумаг, свидетельств на право владения недвижимостью в Петербурге и Париже.

Алексей Александрович дернулся, попытался встать, лицо его сделалось свекольным и, коротко захрипев, он повалился набок, цепляя пальцами-сосисками скатерть с приборами.

– Пригласите доктора, пусть поможет дядюшке справиться с волнением, – бесстрастным голосом произнес император, возвращаясь на свое место.

– Сколько адмиралов ты ещё собираешься довести до удара и посадить за решетку, Никки? – бросил в спину ему фальцетом великий князь Сергей Александрович.

– Ровно столько, сколько будет необходимо для приведения флота в боеготовное состояние, – огрызнулся племянник. – В России сотня носителей орлов на плечах против семидесяти в Великобритании. При этом количество кораблей, способных прямо завтра выйти в море, не наберется даже на одну эскадру. Вот и приведем для начала количество адмиралов в соответствие с количеством боеспособных кораблей. Вы не против? – ядовито переспросил он, оборачиваясь к князю.

Августейшее собрание безмолвствовало, краем глаза поглядывая на хрипящего генерал-адмирала и с ужасом взирая на монарха, в глазах которого плескался адов огонь. С лицом Мефистофеля, зачитывающего приказ лемурам, император достал из папки увесистую пачку бумаги и аккуратно положил ее на стол, прижав ладонью.

– Это дарственные. От имени каждого из вас в них описано, что конкретно вы лично жертвуете на дело возрождения России. Назовём эти добровольные пожертвования взносами в фонд Минина и Пожарского. Все собранные средства пойдут на школы и больницы, заводы и фабрики, дороги и корабли, чтобы построить все в кратчайшие сроки. Можете считать это платой за попытку дворцового переворота, а также, – император уперся глазами в Александра Михайловича, – за непротивление злу, какими бы христианскими ценностями оно не оправдывалось. Подписавшие могут быть свободны… Пока… Не подписавших в фойе ждёт конвой. А вот теперь у меня всё…

Вечерняя газета «Время» в этот день опубликовала редакционную статью под заголовком, выполненным аршинными буквами: «Тайна»:

После буйных ликований по поводу завоеванной свободы, после длительных словоизвержений относительно того, «как же распорядиться этой свободой», мы вступаем в новый период, странный, непонятный и грозный. Этот последний период нашей общественно-государственной жизни не проходит под светлою сенью знамени свободы. Наоборот, мы все чувствуем, что он уже заштемпелеван отвратительным клеймом самого глубокого средневековья. К нам применяют методы насильничества, равно бесконтрольно и на верхах, и снизу.

Наверху развиваются тенденции… сказал бы «макиавеллизма», если бы не составил вполне определенное мнение о наших руководителях. Ведь Макиавелли, как никак, был величайший государственный ум. Какие-то облака загадочной тайны постепенно начинают окутывать верхи нашего Олимпа. Нам, свободным гражданам, как и в былые времена, настоятельно рекомендуют оставаться за закрытой дверью, за которой вершатся государственные дела.

К трем «завоеванным» принципам – свободе, равенству и братству, прибавили четвертый – тайну. Не всякие тайны хороши. Есть такие, от которых «Боже упаси». Инстинктивно мы чувствуем, что тайны, которые от нас тщательно хоронят, совсем не светлые, радостные тайны.

И тревога общественная, может быть и недостаточно обоснованная, растет и ширится, подрывает веру в возможность лучшего будущего родины, окончательно развенчивает недавних любимцев и любимчиков. Эта снова вошедшая в моду «государственная тайна» разгадывается темной, непросвещенной массой с излишней, но, разумеется, пагубной простотой. – Начинают скрывать, значит, творится что-то неладное. Надо, братцы, своим умом начать жить. Надеяться то, видно, не на кого! И начинают решать вопросы по-своему, особенно, когда им эти антигосударственные решения еще нашептываются частью невежественными, а частью явно злонамеренными людьми.

Результаты налицо – мы видим, к каким ужасным потрясениям всех устоев общественности привела нас «самодеятельность» недисциплинированных масс. Но вновь изобретенная «тайна» не менее давит, глушит инициативу и более культурных слоев населения. Теперь бы и работать, теперь бы и строить новую широкую гражданственность, но руки опускаются, нет уверенности в завтрашнем дне.

«Государственная тайна», как мрачная туча, закрыла от нас только что блеснувшее солнце свободы, стала новым средостением между нами, гражданами, и нашими руководителями. Не надо даже прислушиваться к самым невероятным темным слухам и легендам, которыми полна сейчас Русь, достаточно ограничиться перечисленными немногими фактами, чтобы сказать с горькой уверенностью: – Да, мы вошли в полосу «тайны». И эта тайна не сулит ничего доброго…

Изет-Нич. (Вечерняя газета «Время»). [33] Эта статья появилась именно в этой газете сразу после Высоча́йшего Манифе́ста об усоверше́нствовании госуда́рственного поря́дка 17 октября 1905 года.

Солнце клонилось к закату. По аллее Центрального парка Нью-Йорка медленно брели двое. Порывы ветра с океана гнали по дорожкам жёлтые листья, окурки и обрывки бумаг. Ей было зябко, она пыталась сохранить тепло и куталась в тонкий плащ. Он шёл с намотанным вокруг шеи шарфом и держал руки в карманах старенького пальто.

– Как же так, Джон? Дядюшка Дональд обещал найти тебе место еще в сентябре. Зима на исходе, а дело не сделано, – печально произнесла Она и вытерла лицо платком. По щеке её медленно скатилась слеза.

Он поднял воротник, потуже запахнул пальто и ответил.

– Я жду второй год, но не теряю надежды. Как только займу своё место, ты не будешь ни в чём нуждаться. А сейчас ты видишь, он вывернул пустые карманы и посмотрел на свой прохудившийся ботинок.

Всю их жизнь перечеркнула забастовка на Хоумстедском металлургическом заводе, где Джон работал сменным мастером и числился одним из лучших специалистов предприятия. Но когда администрация объявила о снижении зарплаты – терпеть не стал, первым бросил перчатки на стол и высказал в глаза управляющему, что он думает о нем и всех остальных «зажравшихся крысах» из заводоуправления. В забастовке тогда приняли участие около 8000 человек. Уволили, влепив «чёрную метку», только самых шумных. Джон был в их числе. И вот с тех пор, несмотря на безупречную репутацию сталевара, он перебивался временными работам, игнорируемый даже родной ассоциацией работников железоделательной и сталелитейной промышленности.