Сергей Васильев - Сталь Императора

– Простите, государь, – Столыпин имел свой взгляд на аграрную реформу. – Но когда создают армию, не равняют ее по слабым и отсталым, если только намеренно не ведут к поражению. Как же воссоздать крепкую, сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность, забитую общиной? Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он – трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток.

Император, озадаченный словами Столыпина, замолчал. Кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь звоном ложечки – Балакшин автоматически продолжал помешивать остывающий чай.

– Правильно ли я понимаю, Пётр Аркадьевич, что вы хотели бы повторить британский опыт технологической революции?

– Если Вы про высвобождение здоровой частной инициативы, то да, – уверенно произнёс Столыпин. – Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействия невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь.

– У вас, Петр Аркадьевич, община – это какое-то воплощение абсолютного зла, – сделал большие глаза монарх. – Я даже готов согласиться, что это сугубо наше, отечественное явление – Европе и САСШ такой «зверь» неведом. Но если уж он присутствует в наших пенатах, не стоит ли исследовать причины его появления? Ведь может статься, что они – сугубо вынужденные и насквозь объективные? Может быть, община была единственным и наиболее технологическим способом выживания там, где по-другому выжить просто невозможно? А если так – не получится ли, что, сломав этот естественный механизм скорой общественной помощи и не заменив его ничем равноценным, мы обречём на верную смерть самых незащищенных?

– Простите, государь, мою дерзость, – обозначил лёгкий поклон Столыпин.

– Не извиняйтесь, Пётр Аркадьевич, – молниеносно отреагировал император, – мы с вами собрались не ради взаимных комплиментов. И я от вас жду отнюдь не покорности. Опереться можно только на то, что сопротивляется, не так ли? Но в вопрос будущего крестьянства следует внести ясность. Ваша мысль насчет предоставления свободы частной инициативе, как локомотиву сельских преобразований, понятна. Осталось узнать её цену. Вам известна печальная статистика банкротств фермеров в той же Америке?

– Естественный отбор, – пожал плечами Столыпин, не замечая недовольно фыркнувшего Балакшина, – зато оставшиеся обеспечивают потрясающий рост сельского хозяйства!

– Это понятно, – император выглядел как школьный учитель, пытающийся наводящими вопросами вывести к правильному ответу нерадивого ученика, – но что стало с теми, кто разорился?

– Они пополнили ряды безработных.

– И сколько таких вы ожидаете в России в случае реализации вашего предложения?

– По имеющемуся у меня опыту из 10 переселенцев на хуторы, восемь смогли стать на ноги…

– Хорошо, поверим, – кивнул император, – остается 2 из 10, или в масштабах страны – 24 миллиона… И куда их прикажете деть?

– Они станут трудовым резервом для заводов.

– В условиях нашего сурового климата и извечного спутника бедняков – голода, они станут скорее кормом для ворон и диких зверей. Тем более, что вся российская промышленность насчитывает всего три миллиона рабочих… При этом имеется дефицит квалифицированного труда. Неграмотные, не умеющие обращаться с машинами, на заводах не нужны. Что будем делать с никому не нужными? Это ведь такие же подданные России, как и все остальные.

Столыпин молчал. Аргументы кончились. Оставались дежурные фразы про милосердие к сирым и убогим, но он чувствовал, что здесь и сейчас они будут катастрофически не к месту.

– Крестьянство – естественный трудовой резерв для индустриализации, – сделал еще одну попытку император, – кроме как на селе, нам больше негде брать рабочих для строящихся заводов. Но надо ли при этом доводить крестьянина до крайней степени истощения и ожесточения? Каким он тогда придет в город? И будет ли он вам благодарен за такую «заботу»?

– Но мировой опыт не предполагает другого пути, – уже не так уверенно пробормотал Столыпин.

– Наличие мирового опыта – это хорошо, – император поедал глазами свежеиспеченного премьера, – но России редко подходит слепое копирование чужой истории и она уже не раз демонстрировала свой особый путь развития. Было бы глупо не попробовать найти его еще раз. Ваша беда в том, что вы, следуя опыту современных индустриальных держав, хотите предложить нашему крестьянину выбор из двух зол – смерть от голода в деревне под забором более удачливого соседа или переселение в город на любых условиях, работа за любые деньги, а фактически – создание огромной революционной массы, смертельно ненавидящей своих работодателей, своих более успешных соседей в деревне и, конечно же, власть, благодаря которой они оказались в таком положении. 24 миллиона ненавидящих вас душ, Петр Аркадьевич! Вы представляете, что произойдет, когда эта горючая масса рванет? От нас с вами и от всей страны не останется и мокрого места!

– И где же выход? – вполголоса прошептал Столыпин, придавленный мрачной перспективой.

– Выход в том, чтобы предлагать не меньшее из зол, а лучшее решение из двух вполне приемлемых, – твёрдо произнес император, вспомнив, как в той, уже далёкой жизни в 1930-м он был обескуражен неудачами политики партии на селе, когда СССР намеревался одним ударом создать на месте малых отдельных хозяйств крупные общие – колхозы. Крестьяне ответили тысячами разрозненных бунтов, вооруженных вылазок и мятежей. Ожесточение достигло такого накала, что впечатленному ими Сталину пришлось сделать шаг назад. А вместе с ним шаг назад сделала вся страна. Организация крупных агропромышленных комплексов, без которых была немыслима как продовольственная безопасность, так и индустриализация, осталась не взятой вершиной.

Позже в беседе с Черчиллем Сталин признал, что коллективизация была самым трудным испытанием для Советской власти. Русская служба Би-Би-Си, видимо, со слов самого Черчилля, своеобразно пересказала этот эпизод: «Во время одной из союзнических конференций Второй мировой войны Сталин заявил Черчиллю, сунувшемуся к нему с соболезнованиями по поводу огромных людских потерь СССР: «При коллективизации мы потеряли не меньше». Потеряли, конечно, меньше. Но потери мирного времени воспринимаются острее и переживаются горше.