Александр Михайловский - Сопки Маньчжурии

– Итак, господа, – сказал я, когда все взгляды снова обратились в мою сторону, – после сегодняшней истерики японцев в ответ на появление в окрестностях Артура моей армии я пришел к выводу, что с этой дурацкой осадой надо кончать, и немедленно. Сейчас, когда правый фланг противника понес в этих дурацких атаках большие потери и оказался совершенно расстроен, пришло время нанести по нему удар панцирным кулаком и, смяв японские пехотные части, одним рывком выйти к Дальнему…

Когда я произносил эти слова, энергооболочка спроецировала на ближайшую стену карту Ляодунского полуострова с нанесенными на них данными о расположении своих и вражеских частей, а также планом предлагаемой мною операции.

– Удар необходимо нанести немедленно, пока враг не опомнился, – добавил я. – Начало – ровно в полночь, артподготовка начнется часом раньше. На нашем левом фланге прямо на Дальний и Цзиньчжоу вместе с двумя танковыми батальонами будет наступать моя кавалерия. Этим сил хватит на то, чтобы уже до рассвета захватить тыловую базу осадной армии и перекрыть Цзиньчжоуский перешеек. Остальные японские войска, которые сейчас противостоят вашему восточному фронту, необходимо сбить с нынешних позиций и заставить отступить на три-пять верст, бросая полевые склады в прифронтовой зоне. Именно это сделают еще один мой танковый батальон и ваши солдаты и моряки, которые пойдут следом за броней. После успеха этой атаки уцелевшее к тому времени командование японской армии будет располагать только теми запасами, которые уже розданы солдатам на руки и находятся у них в ранцах. Не знаю, как насчет полевых пушек, но всю осадную артиллерию им придется бросить. И тогда роли поменяются. Пока я и мои люди будем держать перешейки, вы будете осаждать японцев в горах, постепенно отжимая их к побережью. Так что, господа, надеюсь, что следующая за этим вечером ночь для нас тоже будет доброй, а вот для японцев наступят не очень хорошие времена.

– Все это хорошо-с, господин Серегин… – при гробовом молчании прочей публики произнес генерал Горбатовский, – но как же наши солдатики пойдут в атаку за этими вашими железными слонами ночью, ничего не видя в темноте, да еще и на скорости пятьдесят верст в час? Так быстро чудо-богатыри, да еще и в темноте, бегать не умеют.

– Вы, Владимир Николаевич, не беспокойтесь, – сказал я. – Сопровождая пехоту в атаку, мои танки могут ездить и медленнее, чем пятьдесят верст в час. А что касается ночного времени и темноты – то на это вопрос я вам отвечу, когда за час до атаки на исходном рубеже соберутся все назначенные к бою войска. В таком случае, хе-хе, как говорится, лучше один раз увидеть и почувствовать, чем сто раз услышать…

И тут у меня появилось такое чувство, что ежели я не поспешу, то сейчас вылезший из своей берлоги Стессель по привычке начнет бодаться за административную власть и наломает мне таких дров, после чего я просто буду вынужден замочить этого козла где придется, не заморачиваясь подбором подходящего сортира.

– Значит так, Роман Исидорович, – сказал я вполголоса, обернувшись к генералу Кондратенко, – я только что узнал, что мое личное присутствие требуется в другом месте. Вместо себя оставляю вам за офицера связи мадмуазель Аеллу. Она является моей Верной и состоит со мной в непрерывной мысленной связи. Если у вас возникнет какой-нибудь вопрос или нужда, то обращайтесь ко мне через нее. Я тут же об этом узнаю. И еще. Мадмуазель Аелла не какая-то там домашняя девица, хрупкая и беспомощная. Она амазонка, а это значит – существо сильное, дикое, необузданное и подчиняющееся только дисциплине воинского единства, требующего безукоризненного послушания воинскому вождю, то есть мне. Рожденная в седле и вскормленная с конца копья, она взяла в руки свой первый лук тогда же, когда обычные дети берут в руки ложку. Дикая скачка во весь опор и стрельба, неважно из чего – для нее такой же естественный процесс, как для других дыхание… – Я повысил голос. – В первую очередь обращаюсь к присутствующим тут молодым людям. Вы можете, конечно, поухаживать за этой очаровательной мадмуазелью, но если эти ухаживанья ей не понравятся, то вам лучше как можно скорее потеряться в складках местности. А то могут быть разные нюансы: то ли она вам чего-нибудь сломает, то ли я, во исполнение обязанностей сюзерена, оторву вам голову за обиду своей Верной. Для меня эта клятва более чем серьезна. – Я сделал паузу, чтобы присутствующие могли в полной мере осознать сказанное. Затем закончил свою речь словами: – А теперь счастливо оставаться, я ухожу, но обещаю вернуться…

И, не заморачиваясь поисками укромного угла, я открыл переход прямо при изумленных свидетелях и ушел в него – туда, где мое присутствие немедленно требовалось «здесь и сейчас».

05 декабря (22 ноября) 1904 год Р.Х., день первый, 19:15. Порт-Артур, Старый Город, Сводный госпиталь.

Статский советник, доктор медицины Виктор Борисович фон Гюббенет.

Артанский князь Серегин свалился на наши головы неожиданно, как снег в июльскую жару. Только что все было чинно и мирно, не считая осады, но сегодня все перевернулось вверх дном, картина мира рухнула, черное стало белым, невероятное – очевидным, а сказка обернулась былью. Ожесточенный бой, с самого утра разгоревшийся за вершину горы Высокой, не обещал нам, врачам, ничего, кроме новых раненых, новой боли и новых душевных страданий оттого, что раненые иногда умирают прямо под ножом хирурга. Мы почти ничем не можем помочь людям, пострадавшим за Веру, Царя и Отечество, потому что у нас на исходе даже самые элементарные медикаменты, а вместо перевязочного материала мы вынуждены использовать парусину, взятую с флотских складов.

Время шло; накал сражения все не утихал, грохот артиллерийской канонады был слышен даже у нас, несмотря на то, что от места боя нас заграждает гора Перепелиная, но новых раненых не везли не только в наш Сводный госпиталь, но и в лечебные учреждения, расположенные в Новом Городе. А потом к нам на рикше приехали генерал-майор Ирман и юноша в мундире флотского офицера с погонами младшего инженера-механика (его представили мне как господина Лосев). Полковник попросил освидетельствовать молодого человека на предмет осколочного ранения в бедро, случившегося якобы примерно сутки назад. При этом никаких признаков какого-либо ранения в ногу, за исключением легкой хромоты, при внешнем осмотре не проглядывалось.

Попросив молодого человека снять грубо заштопанные штаны, я размотал повязку, заскорузлую от крови, и пришел в величайшее изумление. Во-первых – ранение действительно имело место, но можно было подумать, что осколок угодил в ногу не вчера, а полгода или даже год назад. Во-вторых – шрам, уже совершенно побелевший, выглядел так, как будто рану не шили, как положено по науке, а просто разгладили руками, и так она сама зажила в очень короткий срок. Почерк хирурга при операции, знаете ли, много значит. Только посмотрев на зашитую рану, я могу определить, кто из крупных хирургов или их учеников оперировал этого больного и сколько времени прошло с момента операции, – но такого, как в этот раз, мне видеть доселе не доводилось.