Иван Кузнецов - Долг [litres]

Из дома мне в конце года передали официальное распоряжение, что я перехожу в полное подчинение Герману, должна согласовывать с ним свои действия и планы и именно с ним советоваться по любому возникшему вопросу. Связь с девчонками оставалась раз в неделю – для подстраховки, ну и экстренные вызовы, если что. Тем не менее на деле на связь со мной выходили чаще: иной раз, как и прежде, старшим товарищам требовалось что-то посмотреть «через меня». Иной раз Ольга Семёновна или девочки проверяли, где я, как я, и обязательно «чистили», подкачивали энергией. Так что я могла бы и не делать регулярных вечерних практик. Но они прекрасно поднимали настроение, приводили чувства и мысли в состояние рабочей уравновешенности.

Однако я и по дороге не тратила время впустую.

Из-за разрушений, вызванных бомбардировками с воздуха, транспорт в городе стал работать с перебоями. Возвращаясь с деловых свиданий или из Далема, я была вынуждена волей-неволей проходить пешком большие отрезки пути: лучше, чем ждать автобуса и разбираться в очередных временных переменах маршрута. Энергетические каналы, как обычно, открыты, восприятие обострено: надо своевременно уловить опасность или интересную информацию. Волей-неволей «слышишь» мысли прохожих или тихие разговоры за стенами домов, за плотными шторами затемнения.

С начала массированных и последовательных английских налётов Берлин опустел едва ли не на четверть: детей и неработающих женщин постарались вывезти в сельскую местность. Зато в оставшихся жителях были так заметны перемены!

За окнами жилых домов, скрывшись от посторонних глаз и ушей в своих квартирах, люди желали – мысленно и шёпотом – сдохнуть Гитлеру и его своре. Люди ужасались тому немногому, что привелось случайно узнать о злодействах фашизма. Ну и себя, конечно, в первую очередь жалели, что давно уж позабыли о нормальной жизни. Стали думать, что родные убиты или покалечены войной понапрасну, зазря. Идёшь по тёмным улицам в одиночестве; без усилия, мимоходом слушаешь мысли обычных людей – и вдруг понимаешь, что стало много тех, на кого уже не действует наваждение нацизма. Не большинство, но много; и с каждым днём больше тех, кто способен ему противостоять.

Вместе с тем страшные дела, которыми питался и цементировался эгрегор, творились всё энергичнее и становились всё страшнее, из-за чего зловещая энергетика в городе не рассеивалась, а только сгущалась…

Незнакомый военный ожидал меня в холле гостиницы. На непроницаемом лице этого человека были живые, выразительные глаза.

В последнее время мне встречалось всё больше немцев с живыми глазами – будто с них спала пелена. Ещё одно свидетельство того, что эгрегор слабел. Конечно, надо учесть, что я жила среди немцев уже достаточно долго, чтобы привыкнуть и научиться более тонко чувствовать представителей этого народа. И всё же: повышалась проницаемость энергетики каждого, каждый немец опять оказывался сам по себе и был вынужден начать самостоятельно думать и чувствовать. То есть действительно оживал, выходя из тяжёлого коллективного забытья.

Особенно интересно было наблюдать за военными. Всех их, а особенно командование, успешно прикрывала защита, которую я называла «защитой принадлежностью». Простая и надёжная, она состоит в том, что эгрегор поглощает любое воздействие, направленное на данного конкретного человека. Прекрасно работает при строгой дисциплинированности и включённости в жёсткую иерархическую структуру военной организации. Условие одно – искреннее доверие и добровольная преданность эгрегору. Так вот, число военных всех рангов, как следует прикрытых защитой принадлежностью, в последнее время стремительно сокращалось. Первой ласточкой этой затяжной и трудной весны стал для меня ещё в сорок третьем мой знакомец – генерал, пожелавший выгодно продать иностранной разведке себя и секреты, которыми владел. Теперь такие самостоятельные встречались всё чаще.

Военный передал мне письмо, надписанное знакомым почерком. При этом он внимательно изучал выражение моего лица, стремясь предугадать мою реакцию на то, что собирался сообщить. И на содержимом конверта, и на мыслях незнакомца уже лежала печать произошедшего, и она уже была вскрыта мною. Однако не было нужды демонстрировать этому случайному человеку свои сверхспособности, да и желания не было. Пусть сам расскажет. Пусть сообщит те подробности, которых я, возможно, не считала.

– Это письмо передано для вас Ульрихом Эдмайером.

– Я узнала его почерк.

Военный коротко кивнул. Его мысли сосредоточились на другом.

– Письмо написано позавчера. Ульрих надеялся на ответ и оставил для вас адрес госпиталя. Но вчера – перед самым моим отъездом – Ульрих умер от раны.

Собеседник так волновался, выполняя неприятную миссию, что забыл рассказать основной сюжет всей истории – или думал, что я и так в курсе дела?

– Как это произошло? – спросила я, не считая нужным изображать скорбь.

Веселья я тоже не испытывала: что ж хорошего в гибели человека? Однако меня охватило нешуточное волнение: вспомнилось пророчество, произнесённое моими же собственными устами ровно год назад.

– Мерзавцы поляки заминировали дорогу и подорвали два автомобиля с членами комиссии по эвакуации ценностей. Они орудуют в Эстонии, как у себя дома, подумайте! Двое погибли на месте, другие ранены. Повезло ехавшим в третьей машине. Я из их числа.

Всё, как я предсказывала! Было от чего волосам на голове зашевелиться!

– Гауптштурмфюрер был тяжело ранен, в живот. Целую неделю врачи старались спасти его. Он очень страдал. Он несколько раз говорил о своём желании написать письмо родителям, однако не мог ни сидеть, ни лёжа удержать карандаш в руке. Он вёл себя мужественно и был готов к смерти.

По крайней мере, Ульрих знал наверняка, что смерти нет.

– Но позавчера неожиданно почувствовал себя лучше. Ему достало сил написать только одно письмо – вам. Родителям он собирался написать позже, однако вскоре впал в забытьё. Его последние часы были ужасны…

В глазах собеседника действительно заметался ужас: не хотел бы он в свой час принять такие же мучения. Едва он касался мысленно этой темы, как начинал успокоительно повторять себе, что застрелится, если сам будет тяжело ранен.

– Возможно, в этом письме найдётся что-то, что вы могли бы передать родителям Ульриха в качестве последнего привета?

Ох уж эти немецкие сантименты!

– Если только что-то найдётся, я передам, – заверила я.

Он едва не просиял: так не хотелось беседовать с родителями погибшего! А я знала уже, что мне не придётся выполнять обещание.

Что же такого хотел сказать именно мне Ульрих на смертном одре? Оставшись одна, я с нетерпением вскрыла конверт.