Иван Кузнецов - Долг [litres]

Наверное, действительно мы были счастливы в том мае. Мы много гуляли, ходили в кино, общались со знакомыми и незнакомыми людьми. На работе я получила отпуск, а Гене ещё только предстояло искать работу. Потом, а сначала – отдохнуть от войны. Я часто обнаруживала на себе его любующийся, довольный взгляд и замирала в блаженном оцепенении в его сильных объятиях, из которых и пытайся – не вырвешься.

Когда мы оказывались наедине и его объятия превращались в плотное кольцо окружения, мне было и интересно, и местами приятно, и радостно за него, и уже не больно. Почти. Иногда Геннадий с сожалением говорил: «Ишь, недотрога!» Что он имеет в виду, он ни разу не объяснил, но однажды, пребывая в особенно хорошем настроении, утешил: «Ничего, синеглазенькая, научишься! Ты ж у меня пока совсем птичка». Я окончательно запуталась, но его тёплые слова меня приободрили и воодушевили, я поверила, что обязательно сумею научиться тому неведомому, чего мой мужчина ждёт от меня…

Вряд ли необходимо вспоминать в подробностях продолжение этих отношений. Это я и так не забывала, от этих воспоминаний никто не старался освободить меня насильно. Да, сознание моё бродило в сумерках, но отношения с Геной были так просты, что и ущербный мой разум легко усвоил их незатейливую сюжетную канву.

Геннадий бил меня. Не колотил, не избивал – бил. Коротко, наотмашь. Один, два, редко три раза подряд. По лицу, по уху, по спине, куда придётся. Хватал цепко за руку, за плечо и так ожесточённо встряхивал, что едва не дух вон. Бил за то, что еда невкусная, что оступился о мои тапочки, стоящие у кровати, за то, что я не включила вовремя колонку, чтобы нагреть ему воды. Бил, когда я плакала и когда беззащитно ему улыбалась.

Он каждую ночь сетовал, что у меня рыбья кровь. Я даже не знаю, как ему удавалось всё время делать мне больно! Если я уж слишком сильно зажималась от страха перед болью и замирала, то он и за это мог врезать.

Нет-нет, ни в коем случае нельзя сказать, что он регулярно и систематично меня истязал! Он делал это под настроение, выпивши. Но, к несчастью, он почти всегда был более или менее выпивши.

Он был не единожды ранен и один раз – тяжело контужен. Он снова и снова уходил на фронт, когда его уж готовы были комиссовать. Он и на японскую так хотел попасть, но не успели рассмотреть его рапорт – она кончилась. По-моему, это окончательно надломило его.

Геннадий часто пенял мне, что я с комфортом отсиделась в тылу. Найти работу он не мог. Точнее, те предложения работы, которые получал, он воспринимал как оскорбительные: «Мне, фронтовику, на склад?!»

В дальнейшем я много прочитала в секретке зарубежной научной периодики. Помимо работы, для собственного интереса выбирала разделы по медицине и психологии. Мне это интересно.

В пятидесятых появилось много статей, посвящённых феномену военного невроза. Пишут также о военной травме, военном стрессе, но суть одна. В Штатах эта тема развивается в связи с последствиями корейской войны. Но в тот же ряд их учёные ставят ветеранов и обеих мировых войн. Недавно в журнале «Наука и жизнь» один из наших учёных-медиков утверждал: военный невроз возникает только в том случае, если человек чувствует вину за то, что делал на войне, а в случае справедливой, освободительной войны никакой психологической травмы у ветеранов быть не должно. И вроде убедительно. Уж мы-то защищались и никому не желали зла, кроме захватчиков!

Но вот что смущает: Геннадий никогда, никогда – в каком бы ни был благодушном настроении или в печали – не рассказывал о своём участии в войне. Ни о подвигах, ни о тяготах, ни о боевых эпизодах, ни об обстоятельствах ранений. Один-единственный раз – девятого мая – он рассказывал о войне подробно, взахлёб, но и тогда говорил не о себе лично, а вообще. Впоследствии он при мне лишь в сильнейшем гневе изредка бросал кому-то: «Я таких на фронте руками давил, как гниду!» Или другое в том же роде…

Я и жалела Гену, и боялась его, и стыдилась, что – жалкая тыловая крыса! – не могу угодить герою-фронтовику.

Между тем радостные события тоже случались. Катя вышла замуж за своего Алексия, они обвенчались. Потом молодой батюшка получил новое и совершенно неожиданное назначение – в заграничный приход – в одну из стран освобождённой Европы. Молодожёны собрались и уехали быстро. Подруга писала письма. Они хорошо устроились на новом месте, много работали, и, главное, Катя ждала ребёнка!

Сима закончила войну в Берлине, живой и невредимой, и осталась в Германии в советской группе войск. Она тоже писала и всё обещала приехать, но пока ещё не получила отпуска. В Берлине она встретила Маргариту Андреевну, и у них, кажется, завязалась какая-то совместная работа. Но Маргариты Андреевны я почти не помнила, а Лида не могла мне ничего толком пояснить.

Только Женька окончательно исчезла. Лида не могла и мысленно её нащупать, оттого волновалась. Но всё повторяла, успокаивая себя: «Экран. Как тогда у тебя. Очень похоже. Ничего, появится!» Мы обе уж привыкли и смирились, что я не всё понимаю из того, что она мне говорит…

– Почему ты терпишь?

Я без утайки рассказывала Лиде всё, что происходило между мной и Геной.

Первые месяцы Лида придирчиво расспрашивала меня о самочувствии. Она не говорила, но теперь ясно: с надеждой ждала, что я окажусь беременной. Она верила, что появление ребёнка хорошенько встряхнёт мой разум и заставит окончательно проснуться, а уж как минимум необходимость заботиться о малыше должна была сделать меня более самостоятельной. Но никакой беременности не было в помине. Лида грешила на тумаки, которыми награждал меня мой мужчина.

Лида стала уговаривать меня быть с ним потвёрже, не постесняться напомнить, что он живёт в моём доме, что не работает и столуется за мой счёт. Однажды подруга увидела следы свежих побоев, и тогда её мысли приняли другой оборот.

– Боишься его?

– Боюсь.

Я боялась его каждый день и каждый час, но чувства мои, как и мысли, по-прежнему оставались притуплёнными, нечёткими. Я совсем не понимала: если боюсь, то что я должна делать?

– Боишься его выгнать? – уточнила подруга. – Сходи к участковому. Хочешь, вместе сходим?

Это предложение вызвало у меня совсем какой-то кромешный ужас – не столько сильный, сколько всепоглощающий.

– Он же фронтовик! Он много раз ранен, контужен. Он награждён орденами. Он герой войны.

Лида почему-то не впечатлилась.

– Он – герой войны, – бросила она и скептически поджала губы. – А ты у нас кто?!

– Я всю войну просидела в тылу, ничего не делала, не работала, не училась даже, даром ела народный хлеб. Я бесполезная.

Я воспроизвела слово в слово то, что Геннадий много раз повторял мне и во что я поверила.