Владислав Савин - Красный бамбук [litres]

– На войне я был майором, – ответил мой собеседник, – а умение строить толпу раздолбаев это необходимое командирское качество. А до вашего прекрасного города я был в Синцзян-Уйгурии, где всякие внезапные трудности приходилось устранять оперативно, как командиру батальона в автономном рейде. После всего этого тыловые мелочи у себя дома…

– Вы разве прежде были в Львове? – позволила я перебить его. – Или тут жил кто-то из ваших родных?

– «Дом» для меня сейчас это весь СССР. Где есть Советская власть, где говорят по-русски и где есть советский закон. А не там, где все это наличествует лишь в расположении нашего гарнизона, да и там, ложась спать, оружие лучше держать под рукой. За пределами же наших постов – сплошное Дикое Поле, Дикий Запад или, если строго географически, Дикий Восток. Где ты – или жив, или нет. Зато там на всем казенном, а зарплата идет с коэффициентами. И когда возвращаешься, можешь какое-то время жить как пан.

Я пожала плечами. Успев заметить, что на его руке нет обручального кольца – спросила про ту женщину в поезде.

– Это всего лишь коллега по службе. Не скрою, что у нее есть по отношению ко мне свои намерения – но лишь с ее стороны. А вы, пани, не замужем?

Я улыбнулась. Разве приличная замужняя женщина позволила бы себе вот так пойти в ресторан с малознакомым мужчиной? Тем более, католичка – нас ведь с Анджеем венчали в соборе. Это случилось 20 августа, за десять дней до войны – а последнее письмо от него я получила 5 сентября, с тех пор прошло шестнадцать лет. Я была тогда, как Скарлетт из кино – девятнадцатилетняя пани, а он бравый поручик-кавалерист. Знаю, что по советскому закону пять лет отсутствия это повод для признания умершим – но у нас, католиков, правила другие. Два года я думала, что Анджей однажды постучится в мою дверь, затем немец напал и на эту страну, и я не знала, буду ли живой через месяц, через неделю, даже через день. Страшный львовский погром в июле сорок первого – отчего не помнят, что поляков тогда били тоже? А при немцах за тобой в любой день могли прийти и отправить в газенваген. Да, пан Валентин, вас не смущает, что вы сейчас беседуете с той, кто «была на оккупированной территории», это не испортит вашу анкету?

Валентин в ответ усмехнулся и сказал, что в Синцзяне, а до того в Маньчжурии, ему приходилось с потомками русских белогвардейцев (а то и ними самими, кто против красных воевал) не только разговаривать, но и работать вместе. И вообще – тут он привел слова, как я поняла, какого-то классика, «вкус рыбы зависит от самой рыбы, а не ее названия» [28] В. Шефнер. «Лачуга должника». . Да и разве не заметно, что в СССР сейчас кое-что изменилось в сравнении с тридцатыми годами?

Конечно, заметила. Потому и говорю сейчас с вами. Ведь советский закон сегодня реально (а не по декларации) наказывает лишь за дела – а не за слова? Потому наше общество, в котором состоим мы с братом, вполне законно занимается сохранением нашей памяти. Зачем – ну просто потому, что будет неправильно, если польский народ, язык, культура растворятся в общеимперском. Кстати, вас не смущает, что я называю СССР новой империей, ведь так и есть по существу? Может, этот процесс и «прогрессивен», но сердцу не прикажешь.

– Пани Стася, так ведь на Польшу никто не посягает? На земли, населенные собственно поляками. Кстати, а отчего вы сами не едете туда – вы ведь там родились?

Я нервно рассмеялась. Ваш Сталин как настоящий иезуит. Поднял на щит «право наций жить на своей земле». Вот только если в СССР все нации движутся к ассимиляции, слиянию в единый «советский народ» – то в Польше всячески проталкивается самобытность и саморазвитие тех, кто о своем особом пути уже и думать забыл. Кто помнит, что когда-то не было и русских – а были поляне, древляне, вятичи, кривичи, какие еще древнеславянские племена? Что бы вы сделали с тем, кто бы у вас заговорил о самоопределении, например, ижорского или вепсского народа? Будто мы не понимаем – что так вам легче будет нас проглотить – о нет, без принуждения, без газенвагенов, а чисто культурно: сколько лет пройдет, пока гурали или мазуры, прельстившись богатством вашей страны, сами запросятся в нее, как сегодня словаки? Толпе не нужна национальная идея – ей нужен хлеб. И вы ведь намеренно не помогаете нам подняться – я приезжала в Варшаву в пятьдесят первом, хотела просто взглянуть на наш бывший дом, и даже улицы не нашла, одни пустыри, обгоревшие куски стен среди битого кирпича, и это через семь лет после войны! Стоит ли удивляться, что при более чем ста тысячах польского населения Львова, число уехавших в Польшу после войны не составило и десятой части этого количества. А в нашем культурном обществе состоит всего девятьсот человек, это те, кто появляются на наших мероприятиях и хотя бы иногда платят взносы – а активно работающих ничтожное меньшинство. Бедная Польша, которую предал собственный народ! Сколько времени ей осталось до нового раздела?

– Знаете, пани Стася, – ответил Валентин, – мне кажется, Польша потеряла свой исторический шанс именно из-за шляхты. С того времени, когда польское дворянство стало превращаться в шляхтичей. Во всех странах дворянин служил своему монарху и за это получал земли, богатства, аристократические привилегии – и когда это уходило, начиналось вырождение и крах, как во Франции в конце восемнадцатого века. Дворянин? – Служи! А шляхтич, он никому не служит, он «крулям рувный», «первый рядом с Богом» (даже не после!). Самовластный королёк в своей местности – чаще всего мелкий. Что из этого могло выйти кроме эгоизма, гордыни, непомерно раздутого чувства собственного величия и желания видеть не то, что есть, а то что хочется? Как с таким материалом создать Империю? Вот Польша и упустила те возможности, которые ей подкидывала судьба. А ведь их немало было. И были храбрые воины, блестящие умы, прекрасные женщины. Но не было главного – способности поставить интересы страны выше своего эго и своих сиюминутных интересов. И из всех возможных решений Польша выбирала самое худшее для себя (даже когда поначалу оно казалось выгодным).

Я молчала, не зная что ответить. В его словах была логика, которой меня учил в школьные годы ксёндз-пробощ. И всё же согласиться с ним я не могла. Признать это – значит, отречься от польской истории, с её триумфами и трагедиями. Убери из неё шляхту – и что останется? Жолкевский, Скарга, Чарнецкий, Огинский, Домбровский, Чарторыйский, Мицкевич, пан Маршал – неужто Велька Польша и правда погибла навсегда?!

Было видно, что тема моему собеседнику неприятна. И наш разговор плавно перетек к тому, что недавно потрясло Львов – истории с гибелью студентов. Так вышло, что я знала одного из них, он был кем-то вроде ассистента у моего брата. Остальные мне незнакомы. И это ужасно, что совсем молодые люди погибли вот так, когда нет войны!