Андрей Земляной - Дело чести

Николай всегда старался появляться в Университете в штатском, а точнее в форменном костюме инженера — механика, но в этот раз пришлось надеть парадный мундир со всеми наградами, так как этот пункт был прямо прописан в академических правилах. Об этом ему жёстко сказал декан факультета, который знал где служит Николай. Видимо для каких-то его внутренних интриг нужно было появление студента Белоусова при полном параде.

Зрелище выходящего на трибуну полковника Тайной Канцелярии, с высшими орденами империи, и двумя георгиями, сначала вызвало шок у преподавательского состава, а после паузы, они все как один встали аплодисментами приветствуя Николая.

В такой обстановке, защита прошла конечно же без сучка и задоринки, а когда декан, вручая диплом, объявил, что все двигатели и учебные пособия, изготовленные для демонстрации, остаются факультету, снова раздались аплодисменты.

В соседней аудитории, официанты уже сервировали столы с угощением для комиссии и всех присутствующих, а Николай, тепло простившись с преподавателями, поехал отмечать окончание университета с родными. Мамой, папой и Анечкой.

У самого Николая, момент окончания Университета, почти не вызвал никаких эмоций, так он устал от учёбы и подготовки к защите.

Но и во время банкета, и позже, когда он лёг в постель, сон всё не шёл. Он пытался понять, что— же ему не даёт покоя. Словно мелкая заноза. Ноет где-то, а не понять где.

Расслабившись и погрузившись в медитативное состояние, Николай начал просматривать прошедший день, словно визиографическую ленту, кадр за кадром, медленно и неторопливо. Слова людей, их мимика, жесты, кто и где стоял, и что при этом делал…

Искомое нашлось быстро. В ресторане, где он с родителями и Анечкой праздновал окончание Университета, где-то на периферии зрения, маячила пара. Тощий словно палка метрдотель и крупноватый, и грузный толстый старший официант, следившие чтобы у дорогих гостей заведения всё было в порядке. И их разговор, на грани слышимости, но когда вдруг замолкла певица, слова прозвучали слишком громко и потому ясно.

«— Дак как не порадеть родному человечку-то? Сам знаешь. Ради своих — то и не так через себя перепрыгнешь. Родная кровь не водица.»

Да, это была та самая заноза, что не давала покоя.

«И чего я так прилип к этим словам?»

Николай встал, включил свет, и пройдя в кабинет, взял с полки первое, что попалось, а этим оказался пистолет Штайр 1912 года, раскатал на столе кусок сукна, и разобрав оружие, стал неторопливо чистить его, не мешая мыслям свободно течь.

Фраза была самой обыкновенной. Семья и семейственность, среди народов, населяющих Россию, была в почёте, и одно из самых тяжких оскорблений звучало как «Иван родства не помнящий».

И всё же, почему подсознание сначала выделило эту фразу из общего потока шума?

Если голова его уже не была занята подготовкой к диплому, то следующей болевой точкой следует признать похищение жезла Феофана Грозного. И какое отношение имеет семейственность к похищению?

Собирая уже вычищенный до стерильного состояния Штейр, Николай вдруг остановился, и замер, затем отложил оружие и потянулся к телефону.

Уже как год, телефонные станции избавились от барышень, и соединение происходило путём набора номера через диск.

— Дежурный старший лейтенант Никитченко.

— Доброй ночи, Виктор Михайлович. — Николай раскрыл кодовую книжку этой недели на нужной странице. — Девяносто восемь, шестнадцать, сорок один.

— Доброй ночи, Николай Александрович. — Дежурный с которого мгновенно слетела сонливость, отбарабанил по памяти. — Сорок восемь, десять, пятьдесят пять.

— Виктор, Михайлович, а где у нас пребывают задержанные по Феофановскому делу?

— Так в богадельне бывшей, что теперь тюрьма для особых узников, что на Яузе. Улица Матросская Тишина.

— Там все?

— Да, и даже главного смотрителя Лопахина, перевезли. Комната у него конечно прочим сидельцам не чета, но всё одно, под двойным караулом.

— Благодарствую, Виктор Михайлович.

Никитченко положил трубку, задумался и решительно набрал номер Московской Особой Тюрьмы.

— Дежурный по тюремному дому старший смотритель Куницын. — Сонно ответили в трубке, что было вполне естественно, так как на часах было три часа ночи.

— Егорыч, просыпайся. — Строго произнёс старший лейтенант. — Рупь за сто, если к тебе сейчас не едет, наш полковник Белоусов. Ты не смотри, что он молод, да разговаривает любезно, и никогда не орёт. После него и заслуженные генералы орденов и медалей вчистую лишаются, и без пенсии уходят со службы. Так что поднимай своих архаровцев, продирайте глаза, и чтобы всё по уставу.

Российская Империя, Москва, арестантский дом Коллегии Внутренних дел.

Когда белоснежный Орёл подрулил к воротам тюрьмы, из караулки тотчас же выбежал полицейский хорунжий, и представившись, мельком глянул документы Николая, и три раза свистнул в свою дудку, вызывая начальника караула.

А вот тот, уже посмотрел все бумаги предельно внимательно, и коротко козырнув проводил Николая к старшему дежурному.

Сопроводительный лист на каждого заключённого хранился в спецчасти, которую ему открыли и вывалили на стол два десятка папок из коричневого картона, где лежали дела на арестантов по делу хищения из Кремля.

Но Николая интересовали только те, у кого были дети, и таковых было всего пятеро.

А у самого господина статского советника Лопахина, главного смотрителя реликвий Кремля, их было аж пятеро, и по здравому размышлению Николай решил начать с него.

Камеры для особых узников — так называемые генеральские, были о трёх комнатах каждая, со своим туалетом, кабинетом и спальней с занавесочками стыдливо прикрывавшими зарешёченное окно под самым потолком.

Когда Николай вошёл в камеру, Евграф Никитич Лопахин, статский советник, и главный смотритель Кремлёвских ценностей, задорно сучил ножками, в метре от земли, вися на верёвке сплетённой из обрывков простыни, и привязанной к оконной решётке.

Без лишних разговоров, Николай словно из воздуха вынул длинный кинжал, одним взмахом перерезал верёвку, и подхватив падающего хранителя, уложил того на диван.

Через минуту, синюшный цвет лица Лопахина начал сменяться нормальной краснотой, а хриплое заполошное дыхание постепенно успокоилось.

— Что же это вы так? — Николай лучезарно улыбнулся, и погрозил пальцем. — Улизнуть удумали? — А на каторгу, ваши дети без вас пойдут? Как же они там без вас?

— Кхх… Лопахин тяжело закашлялся, и с ненавистью посмотрел на Николая. — Детей на каторгу?

— А как вы думали, Евграф Никитич? — Николай пододвинул стул поближе к дивану и присел. — Дети государственного преступника, безусловно переходят в категорию лиц, поражённых в правах. Да не волнуйтесь вы так. И в Сибири люди живут. И даже получше многих здесь, в центре России. Вы мне лучше скажите, кого вы таким вот оригинальным образом спасали?