Роман Злотников - На службе у Изгоя [litres]

Но касоги не видели выражения лица урманина Андрея. А тот был спокоен. Совершенно спокоен – и просто ждал, когда неспешно едущие гриди поравняются со второй отметиной. Вот они объехали баррикаду из трупов конных лучников, совершенно не боясь падающих с неба срезней, вот прошли еще практически под сотню метров… Вот касожские катафракты [71]стали ускоряться – и в этот самый миг он крикнул:

– Стреляй!

Спустя ровно две секунды в воздух взвилось две сотни стрел с коваными гранеными или узкими шиловидными наконечниками. Всего несколько мгновений они находились в полете, приближаясь к сверкающим на солнце чешуям, – и тут же вонзились в них, прошивая и сталь защиты, и человеческую, а заодно и лошадиную плоть! Тонко завизжали кони, заорали раненые, покалеченные воины… Запел сигнальный рожок, перешли на галоп касожские всадники, не ждавшие, что смерть с неба будет столь беспощадна… А потом их массу накрыл еще один поток стрел, и перед самым столкновением – еще один… Возможно, лучники сумели бы и вовсе перестрелять всех катафрактов, но им просто не хватило времени – и три сотни всадников, набравших скорость, склонили копья, уже практически поравнявшись с тонкой линией фаланги русов…

– Менавлиты – на колено! Алебардщики – копья! ДЕРЖАТЬ!!!

Андрей мог гордиться и собой, и своими людьми. В этот раз – возможно, впервые – все четыре шеренги выполнили свой маневр безупречно. Стену червленых щитов построили менавлиты, ощетинившись воткнутыми в землю копьями. Надежно прикрыли их алебардщики, нацелив острые кованые наконечники в шеи коней. Крепко встали воины задних рядов, чье длинное оружие первым встретило касожских катафрактов.

Нет, конечно, четырехшеренговая фаланга не устояла бы перед массой бронированных всадников. Не устояла бы – если бы касоги сумели построиться клином и протаранить строй русов в одной точке. Хватило бы и трех сотен! Но вражеские гриди ударили по всему фронту фаланги – рассыпавшись лавой, они стремились уйти от смертоносного дождя с неба… Однако даже в этом случае у вчерашних ополченцев было бы маловато шансов – но именно перед самым столкновением касогов в упор встретил третий залп стрелков, самый убийственный. Именно он, направленный по большей части в лошадей, сбил скорость атакующей массы конницы…

Удар!!!

В момент столкновения раздался жуткий треск ломающихся копий и алебард. Да, практически вся вторая шеренга русов лишилась своего грозного оружия… И только через мгновение по ушам ударил жуткий вой покалеченных людей и животных, в страшных муках принимающих смерть.

Чешуйчатая броня не спасла скакунов от оружия менавлитов, чьи навершия оказались ниже уровня защиты, распарывая им животы. Между тем инерция разгона их была столь велика, что даже обычные, широкие копейные наконечники пробивали броню, пусть древки и ломались при этом. Досталось и всадникам, многие из которых вылетали из седел и, пролетев над строем русов, тяжело падали на землю и уже не могли встать. Впрочем, некоторым повезло меньше, и их тела приняла остро отточенная сталь.

Гибли и русские вои: одного ряда пусть и тяжелых щитов оказалось совершенно недостаточно, чтобы сдержать набравших разгон катафрактов. В открывшиеся бреши в «стене» ударили уже касожские копья, насквозь прошивая незащищенные тела воинов задних шеренг.

И все же строй русов выстоял, не распался от первого, самого тяжелого удара всадников… Уцелевшим гридям врага пришлось достать острые, ладные в рубке сабли, продолжили колоть сверху те, чьи копья уцелели. Но и тмутараканцы, пережившие самую страшную опасность, не дрогнули. Менавлиты крепко сжали рукояти чеканов и клевцов и обрушили их на выбитых из седла всадников, не успевших еще оклематься после падения. Воины, чьи копья сломались, густо полезли вперед с топорами и даже простыми ножами: подныривая под лошадей, они принялись резать их незащищенные животы. Те же, чьи древки не сломались, продолжили неистово колоть – мощно, резко, как учил их весь последний месяц урманин… Наконец алебардщики, чье оружие уцелело, уже в бою оценили его преимущество и, войдя в раж, принялись буквально вырубать всадников врага!

Между тем воевода Андрей сам подхватил алебарду, увлекая в гущу схватки четверку близких соратников. Их примеру последовали и лучники, взявшие в руки обычные, короткие копья, во множестве воткнутые под наклоном в землю. Да, урманин все предусмотрел, и оставшиеся полторы сотни катафрактов вряд ли смогут переломить ход схватки в свою пользу!

Ворон счастливо каркал высоко в небе – как много еды, как много добычи! Ее, вестимо, хватит на следующую пару недель, не иначе! Единственная печаль – как бы самому не стать жертвой тех же волков, коли, отяжелевший от обжорства, он не сможет быстро взлететь…

Поток ветра вновь стал сносить птицу влево, туда, где с грохотом сшиблись два бронированных клина всадников. Отчаянно рубились здесь новгородские гриди, выпестованные воеводой Вышатой – увы, ушедшим от старости еще в прошлом году. Не отставали от них и волынские воины, полюбившие своего князя и поверившие в него. Еще сотня умелых бойцов, собранных из числа проживающих в Тмутаракани хазар, русов, греков, грузин и армян, стояла насмерть – они знали, что будет с их семьями, коли касоги войдут в город. И это осознание воинов, защищающих свою землю и любимых людей, придавало им сил, делало саму брань святой… Перед лицом смертельной угрозы уже не было ни руса, ни грека, ни грузина, ни армянина, ни хазара – были лишь жертвующие собой воины, сплоченные воедино воинским братством.

Их ратная выучка не уступала искусству наездников-касогов, лучших из лучших, кто вошел в старшую дружину пщы Тагира. А чешуйчатая броня врага была немногим крепче русской кольчуги – и тот и другой доспех можно было прошить таранными копейными ударами, прорубить узкими чеканами, пробить мечами… Разве что последние по большей части сжимали в руках русы. А вот касоги сражались верткими, более быстрыми саблями, не наносящими, впрочем, столь серьезного урона, как тяжелые прямые клинки.

И правда защитников Тмутаракани, сражавшихся за свою землю и близких, была выше правды захватчиков, шедших грабить и насиловать под благовидным предлогом мести за убитого сына и поруганную дочь вождя. Размен павших в лютой сече русов шел два к трем по отношению к поверженным касогам, но тех-то было едва ли не вдвое больше! А на острие клина катафрактов прорубились к русскому знамени лучшие воины врага, прокладывая дорогу к Ростиславу своему вождю – Тагиру. Единственному, кто действительно желал отомстить… Отцу, не сумевшему прямо посмотреть в глаза обесчещенной дочери и горько – пусть и прячась от всех – скорбящему по погибшему сыну. Ему, запомнившему его маленьким, беззащитным и добрым, было все равно, что, повзрослев и возмужав, Даур сам не раз отнимал жизнь и погиб в справедливом поединке. Но разве для родителя, всю жизнь видящего своего ребенка маленькой, прекраснодушной крохой, разве есть ему дело до того, что взрослым тот вершил зло? И разве для него будет справедливой любая его гибель?! Потому-то теперь Тагир и стремился к предателю, коего он принял как родного зятя, к человеку, разбившему сердце дочери и допустившему убийство сына!