Павел Иванов - Грани веков [СИ]

Удар колокола возвещает о начале заутрени, вырывая его из мира грёз. На нем снова черные иноческие одежды, а не диковинный блестящий синий кафтан.

Он медленно встает с колен, тело отдается привычной болью, которой никогда не бывает в снах.

Бесполезно… Всё бесполезно!

Он накидывает на плечи свой старый плащ, нащупывает клюку в углу, и прихрамывая, выходит в предрассветную темень. Из деревянной церквушки доносятся обрывки псалмов, в окнах отражаются редкие огоньки лампад, тянет ладаном.

Дойдя до тяжелых деревянных монастырских ворот, он отпирает калитку. Привратник ушел на службу, во дворе никого. За оградой чернеет лес.

«Ярославе!»

Он вздрагивает, и оборачивается, чтобы встретиться взглядом с игуменом. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. Оба понимают друг друга без слов.

Он первым отводит взгляд, и плотнее запахивается в плащ.

«Мир ти…»

Он скорее угадывает, чем слышит эти слова, зная, что игумен осеняет его на прощание крестом.

Калитка захлопывается за ним — он снова остается один.

Ветер. Соленые брызги прибоя. Крики чаек в небе. Нагретый солнцем песок.

— Ты спишь? Смеющиеся зеленые глаза заглядывают ему в лицо. — Вставай — пошли окунёмся!

Но ему совсем не хочется лезть в воду; слишком хорошо лежать вот так, впитывая всем телом тепло средиземноморского солнца, наблюдать за тем, как она смеётся, любуясь её стройным загорелым телом, пластичными, словно танцевальными, движениями, огненной копной волос.

— Тогда я пошла одна! Смотри, украдут ведь!

Он улыбается.

Она бежит по песку к морю, легкая и грациозная, с шумом и сверкающими брызгами погружается в воду, скрываясь в пенящихся волнах.

Нет, он никому не позволит её украсть!

Солнце скрывается за облаком, налетает невесть откуда взявшийся ветер, взметая песок.

Становится холодно, плечи покрываются гусиной кожей.

Сколько времени прошло? Несколько секунд? Минута? Час?

Его охватывает непонятная смутная тревога. Где Алёна?

Он поднимается и всматривается в море. Её нигде не видно! Теперь уже липкий страх начинает подниматься откуда-то из области пупка, сковывая внутренности.

Алёна?! Он озирается по сторонам и только сейчас замечает, что пляж пуст. Ветер гонит по песку мусорный пакет, вокруг пустые лежаки и напряженная, давящая тишина.

Чей-то взгляд сверлит ему затылок, он резко оборачивается и… вздыхает с облегчением.

— Ты здесь! Я тебя потерял…

Как она оказалась у него за спиной?

Она недоуменно хмурится, глядя на него, выгнув бровь, отжимая руками волосы. На левом предплечье у неё — незнакомая татуировка в виде солнца с лучами из языков пламени.

— Когда ты успела её набить? — удивляется он вслух и протягивает к ней руку.

Она отшатывается в сторону.

— Что с тобой? — он делает шаг к ней и пытается приобнять.

Пощечина обжигает ему лицо. Он изумленно смотрит на неё, и видит холодную ярость в её глазах.

Он пытается что-то сказать, но словно проваливается куда-то; слова застревают в горле, в глазах начинает темнеть, и уже на краю сознания ему слышится чей-то мерзкий холодный смех.

— Кажись, очухивается! Эй, паря!

От тяжелой оплеухи зазвенело в ушах.

Ярослав открыл глаза и уставился на рыжебородую конопатую физиономию, расплывшуюся в довольной ухмылке.

— Оклемался? Добре! Давай-кось, подымайся!

— Что? — с трудом выдавил Ярослав, еле ворочая языком. Голова буквально раскалывалась.

Он лежал на холодном каменном полу, все тело болело, словно после многочасовой тренировки после длительного перерыва.

Приподнявшись на локтях, Ярослав очумело огляделся.

В пляшущем свете факелов виднелись угрюмые бородатые лица окруживших его стражников в красных кафтанах.

Стрельцы! Значит, он…

Сильные руки подхватили его за подмышки, рывком вздернули на ноги.

Рыжебородый, которому Ярослав был обязан пробуждением, сунул ему факел в лицо.

— Пахом! Глянь — точно он?

— Агась, вроде, — лаконично отозвался другой стрелец.

— Стало быть, возвращаемся! Локти вяжи ему.

— Куда возвращаемся? — Ярослав поморщился, когда ему скручивали руки за спиной. — За что меня арестовывают?

— Там узнаешь!

Его повели по каменным коридорам. Ярослав помнил это место — здесь они с Беззубцевым прятались от стрельцов. Кажется, за этим самым поворотом… Значит, ему все-таки удалось вернуться в семнадцатый век! Вот только почему он оказался лежащим на здесь на полу, а не в келье блаженного?

И почему Симеон решил арестовать его? Ладно, сейчас это было уже неважно, главное — теперь у него был шанс! Шанс всё изменить.

— Глашка! Неси сбитень, да смотри, чтоб не остыл!

Глава Сыскного приказа, Симеон Никитич Годунов, отодвинул судок со стерляжьей икрой и откинулся на подушки, переводя дух.

Глафира, статная белотелая девка, торопливо поставила перед ним дымящуюся корчагу, невзначай мазнув при этом крепкой наливной грудью по руке.

— Мёд подавать велишь, батюшка? — проворковала она.

Симеон поморщился. Третьего дня в одной из крынок обнаружили мыша, и теперь он брезговал медом даже на царском пиру.

— Лучше принеси изюму и орехов, — велел он.

Проводив взглядом колышащуюся юбку, он вернулся к своим мрачным думам.

Состояние Бориса, по словам лекаря из грядущих времен, было — как, бишь, тот его назвал? Стабильным! Жить, стало быть, будет. Правда, Симеона изрядно заботило то, что царь едва дышал и вообще, немногим отличался от покойника. А как знать — может, на самом деле, помер — кто их ворожбу знахарскую ведает, да еще из неведомых времен, прости Господи… Однако, Борис был нужен ему в прямом смысле до зарезу — хоть живым мертвяком, хоть оборотнем! От внимания Симеона не ускользнули многозначительные переглядывания бояр за столом во время той роковой трапезы.

О, он хорошо знал этих хищников, с лисьими повадками и волчьими нравами!

Чего стоит один Шуйский…

Старому хорьку сегодня повезло — на его складах пораженного порчей зерна не нашли, а сам он, конечно же, будет клясться и божиться, что ни сном ни духом не ведает, как попал царю на стол отравленный хлеб. А то и так повернет, что это его, Симеона, вина, как первейшего блюстителя царевой безопасности. Волхва того, Ярослава, тоже в хоромах его не нашли, а уж лукавого Мухи и подавно. По всему выходило, что не за что зацепиться. Будь, конечно, его, Годунова, воля — уже сейчас бы лукавый Васька на дыбе показания давал, но без доказательств веских никак невозможно сие было! Бояре только и ждут повода, чтобы начать мутить люд — тот же Мстиславский первый голос поднимет, а остальные в одни гусли с ним играть станут.

Даже Басманов, обласканный Борисом — и тот, пёс, в любую минуту вцепится клыками в десницу, которая его кормила…