Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

– Вы тож так зовите, – прошамкала бабка гостям. – За стол-то садитесь, поснедаем… Олисейка рекла – у вас ведь, чем заплатить, есть?

– Да есть, – усаживаясь за стол, хмыкнул Ремезов. – Неждан, выдай бабусе за постой кун…

Куны – так именовалась в те времена как деньги вообще, так и чисто счетная единица, одна четверть серебряного двухсотграммового бруска – гривны, более мелкими составляющими которой являлись эти самые куны, ногаты, резаны, да еще и веверицы, они же «векши», они же «белки». Система для счета довольно неудобная – в одной гривне кун – двадцать ногат или полсотни резан или полторы сотни «белок». Ну да, иногда так белками и расплачивались, вообще же на Руси в то время своих монет вообще не чеканили, использовали византийские, немецкие, арабские, или, вот теперь, ордынские, точнее – еще старые, булгарские, в Вожской Булгарии до захвата ее татарами монетное дело сильно развито было. Кроме монет еще бусины да украшения использовали, что Павла всегда прикалывало – уж совсем, как дикари, хорошо еще не человечьи зубы! Еще была счетная единица – рубль, обычно полгривны, а, впрочем, везде по-разному. Про рубль Ремезов как-то еще там, у себя, прочел у какого-то историка – мол, не счетная это единица, а вполне реальная – сидят себе на рынке менялы да куски серебра топорюгами рубят – типа сдачу дают – вот он и «рубль». Грузил «историк» по полной, Павле уже сколько в тринадцатом веке прожил, много где побывать успел, а вот таких «рубщиков рублей» ни разу что-то не встретил, не слыхал про них даже. Это как «пильщики бюджета» – тоже ведь, не с пилой, а «откатчики не с тачками.

– Так сколько, бабушка Морена, тебе кун-то дать?

– А сколь у меня пробудете? – хитро прищурилась хозяйка избы.

Морена. Вот имечко! Так древнюю языческую богиню кликали.

Ремезов сдержал усмешку – вообще, местное православие в сочетании с откровенно языческой верой во всякую нечисть его несколько коробило – у каждой зажиточной семьи в церквях висели «свои» иконы, и чужим молиться на них было запрещено, под страхом… ну, убить не убили бы, а бока-то намять могли от души и при полном сочувствии клира.

– День, два, может, больше, – уклончиво отозвался боярин. – Давай мы тебе за день будем платить. Уж сколько проживем – не выгонишь?

– Выгонишь таких, – прошамкав, старуха решительно хлопнула ладонью по столу. – Дюжину ногат в день!

– Ничего себе! – не стесняясь, ахнул Ремезов. – У тебя что тут, старая, «Новотель»?

– Добро. Полдюжины, – бабка резко сбавила обороты и махнула рукой. – Ладно – три. Это ведь не только за вас самих, но и за лошадок ваших тоже.

– Да, да! – вспомнил Павел. – Надо бы лошадей покормить. Да и Микифора… и нам бы покушать нехудо. Неждан, выдай ей белок на три ногаты, да разжигайте очаг, ужин варите… Еда, бабуся, у нас с собой, а вот насчет лошадок.

– Сказала же – овса дам. Было б уплочено.

«Уплочено»! Вот прохиндейка старая. Интересно, с чего она вообще живет? Хлев во дворе обширный – значит, и коровы есть, и свиньи, а, может, и птица еще. Зажиточная бабуля. Своеземка? Может быть… А раз на посаде, так под князем живет и ему платит. Защитник сильный.

– У тебя, бабушка Морена, поди, и землица есть? – поудобней усевшись, справился любопытный Окулко-кат. – Поля, луга заливные, пастбища?

– Здеся теперь вся моя землица, – хмуро ухмыльнулась старуха. – А из челяди – одна вон, кошка… да еще робята помогают, а я их кормлю.

– Скоро ль они явятся-то, бабушка? – услыхав про «робят», оживилась Олисея. – Мне они очень нужны.

Бабуля отозвалась с подозрением:

– Когда явятся, тогда и явятся. Дела у них. Не свои… одного человека дела.

– Старца, что ли?

– А хотя б и его! – усмехнулась бабушка Морена. – Тебе что за дело?

– Да так, – девчонка покачала головой. – Не крутилась бы я тогда около Старца… целей бы была.

Старуха ничего не ответила, отмолчалась, видать, не хотела трогать эту скользкую тему.

Пока располагались да ужинали, Павел снова задумался о дальнейшей своей жизни. По всему выходило, что старый князь его сдал… или, лучше сказать, решил принести в жертву сложившимся обстоятельствам. Каким именно обстоятельствам и почему так резко – это еще предстояло выяснить. Хотя можно было б и не выяснять – а наплевать, в чем там дело! – лишь бы вызволить Полинку и тиунов… для начала хотя бы.

Бесстыдно растолкав тучи, полногрудая луна повисла в небе разморенною постельною девкой, таращась на притихший в ночи Смоленск и отражаясь в слюдяных окнах хором местной знати. В окнах парадной горницы старого князя, однако ж, окна были «булгарские», из круглого и плоского стекла, какие когда-то умели делать в Булгаре… делали ли ныне? Скорее, нет, нежели да, все, кто хоть что-то умел, трудились на постройке столицы – Сарая.

На старом посаде, в двух перестрелах от курной избы бабки Морены, гудел приглушенными голосами постоялый двор. Мелкие торговцы, паломники, мастеровые, попадались, впрочем, и однодворцы, и люди вообще непонятные – то ли беглые холопы, то ли бродячие артельщики – каменщики или плотники. Кто-то торопливо ужинал, кто-то допивал последнюю кружку, артельщики же громко сговаривались отправиться ближе к лету «в татары», подзаработать на стройках.

Хозяин двора, сгорбленный сухонький старикашка, с седой бороденкой, лысый, и всегда улыбчивый, откликался на имя Чурило, так и постоялый двор по старой памяти обзывали – Чурилов, так и речка – Чуриловка. Лет пятнадцать назад, еще до голода и мора, Чурилов двор считался одним из крупнейших в Смоленске, нынче же захирел да все никак не мог войти в прежнюю силу. Взглянешь сейчас на прокопченные бревна стен, на покосившийся амбар, на давно требующую ремонта ограду… и не поверишь, что когда-то совсем недавно здесь не брезговали останавливаться самые именитые купцы – новгородские «заморские гости». Нынче ж новгородцы нечасты, а у немцев свой двор выстроен, вот и захирел Чурилов двор, впрочем, кое-кто был этим даже доволен.

За старой конюшнею, позади приземистой вытянутой корчмы или, по-татарски – харчевни, приютилась в сугробах неприметная, вросшая в землю, изба с соломенной крышей. Такая ж курная, как и жилище бабки Морены, однако ж куда более просторная… или это просто так казалось, поскольку не было там никаких сундуков, одни полати да узкие лавки, и повсюду располагался народ – человек двадцать, уж точно, и никому не было тесно. Кто спал, кто, болтая «за жизнь», лениво хлестал бражку, большинство же проигрывалось до креста в кости, мешая остальным азартными выкриками и руганью – публика здесь собралась та еще! И разговоры тянулись соответствующие, чужому уху неприятные, опасные даже.

– А я вот его на нож, купчину-то, он и пал…