Андрей Посняков - Власть шпаги

— Не ведаю точно, — Бутурлин почесал затылок. — Какой-то Линдберг.

— Карл Линдберг?! — прощелыги разом переглянулись.

Карп покачал головой:

— Тогда, верно, зазря мы с тобою сговариваемся. Законник Карл может и в петлю. Запросто!

— Какой-какой Карл?

— Законник, — спокойно пояснил второй игрок — Лазебя. — Прозвище у него такое. За то, что не договоришься. Никак. Хотя… иногда и там — как кости выпадут. Вообще, он педант — есть такое шведское слово. Вдовец. Любит свою дочку, а больше — никого.

За разговорами не заметили, как за решетчатым оконцем под самым потолком поплыли зыбкие вечерние тени. Все ж август, хоть еще и тепло, а белые ночи закончились, темнело быстро.

Никита чувствовал, как веки его тяжелеют, слипаются, да и вообще — вдруг сильно захотелось спать. Наверное, от выпитого… а может, в водку-то и подсыпали что? С этих-то лиходеев станется! Хорошо бы и не спать вовсе, не смыкать бы глаз — да как выдержать-то? Хотя можно и по-другому: сделать вид, что спишь, а как подберется кто — так промеж глаз кулаком и ахнуть! С другой стороны, вроде как и некому подбираться-то. Самые лиходеи — теперь друзья. Такие друзья, что никаких врагов не надобно. Что же…

— Покойной ночки, сотоварищи дорогие.

— И тебе сладких снов, Никита Петрович!

Ишь ты — «сладких слов»! Вот ведь прощелыги… Неужто и впрямь так старого португальца боятся? А что же? Наверное, да, боятся. Боятся и уважают, сеньор Рибейруш — человек непростой, тем более с таким прошлым… с которым, верно, еще и не растался полностью.

— Господине, хлебушек доедать не будешь? — кто-то зашептал совсем рядом, едва только Бутурлин растянулся на соломе.

Вообще-то Никита Петрович собирался оставить с полкуска хлебушка на утро, чтоб новый день на пустой желудок не зачинать. Но… раз уж так просят…

Вытащив из-за пазухи хлеб, молодой человек выбросил в сторону руку:

— На! Кушай.

— Спаси вас Господь, господин…

Бутурлин скосил глаза — голос (приглушенный, но звонкий) почему-то показался ему смутно знакомым:

— Ты кто будешь-то?

— Матушка Флорианом прозвала. А так Флором кличут.

— Ну, кушай, Флор. Да это… я пока вздремну малость, а ты покарауль — мало ли.

— Не извольте беспокоиться, господин. Все выполню в точности.

Мальчишка. Ну да, судя по голосу — отрок. Уж девок-то здесь — с такими-то прохиндеями — точно держать не стали бы. Тогда не камера была бы, а чтой-то совсем непотребное.

Лоцман заснул сразу, едва только голова его коснулась соломы, словно провалился в черноту, и спал себе спокойно безо всяких сновидений. Сава богу, нынче никакие змеи не снились — выспался, проснулся — уже свет в окошке желтел, вернее сказать, золотился. Солнышко, похоже, поднималось уже.

— Доброе утречко, господин! Гутен морген. Ну, вы и спать! Стражники под утро явились — вы и ухом не повели!

— Какие еще, к ляду, стражники? — Бутурлин повернул голову… и удивленно моргнул. Парень-то, отрок голодный, старым знакомцем оказался! Он, он, гаденыш, вчера попался! Он, он — худой, лохматый, оборвыш! Глазищи-то сверкают — ого!

— А-а-а! — узнав, Никита Петрович схватил отрока за ухо да спросил строго: — Ты почто, Флор-Флориан, у меня перстень украсть восхотел?

— Так, господине, на хлебушек. У-у-у, больно…

— На хлебуше-ек, — скривясь, передразнил лоцман, однако ухо все ж таки отпустил. Да и к чему держать-то? Куда этот оборвыш отсюда, из узилища, денется-то?

Хотя… некоторые все же делись… Что-то не видать было навязчивых вчерашних знакомцев — ни Карпа, ни Лазеби, ни лысого.

— А где это… дружки-то мои? — обведя взглядом камеру, удивленно протянул Бутурлин. — Эй, Карп! Лазебя!

— Увели их, господин Петр Никитович!

— Никита Петрович, чудо!

— Ой… прошу простить… — отрок дернул шеей и заморгал. — А что до дружков ваших, так забрали их стражники. Еще утром раненько увели… Думаю, их уже даже и того, повесить успели.

— Как это — повесить? — приподнял брови лоцман.

Оборвыш Флориан усмехнулся:

— За шеи, господин Никита Петрович.

Сочтя усмешку весьма невежливой и дерзкой, Бутурлин тотчас же отвесил зарвавшемуся отроку хорошего смачного леща:

— Понимаю, что не за задницы! Не понимаю — почему так быстро?

— У-у-у, — потерев ушибленный лоб, Флор плаксиво вытянул губы. — Так оно понятно. Просто не повезло им. Судья-то на этой неделе — Карл Линдберг. Законник Карл. А вот нам повезло! Здесь, в крепости, обычно до обеда вешают.

— О как!

— Так что, герр Никита Петрович, мы еще поживем. До завтра.

Услыхав такие слова, Бутурлин неожиданно расхохотался:

— Я смотрю, умеешь ты обнадежить, отроче Флориан!

Кто-то из сидельцев несмело хохотнул. Узников, кстати, осталось не так уж и много — как видно, судья Законник Карл отличался завидной трудоспособностью и не любил откладывать дела в долгий ящик и тянуть кота за хвост. Вот и сейчас, не успел лоцман договорить, как снаружи, в коридоре, послышались уверенные шаги, грубые голоса и лязг. Дверь распахнулась:

— Ты, ты… и ты! — ткнул пальцем усатый сержант. — Идем. Живо!

Тех, кто не успел быстро подняться на ноги, стражники подбодрили пинками. Повели…

— А вы — ждите! — обернувшись на пороге, сержант погрозил оставшимся кулаком и вдруг вполне добродушно улыбнулся. — Долго нынче не засидитесь. Господин судья рассмотрит все ваши дела.

— Хорошо бы — по справедливости, — выкрикнул кто-то.

— Так само собой, — ничуть не смутился стражник. — По справедливости и по законам шведского королевства, ага.

И впрямь, Законник Карл разбирался с делами быстро. Не прошло и пары часов, как тюремные стражи явились и за всеми остальными узниками.

— А ну, давай, руки за спины! Выходим…

Едва вышли на крепостной двор, как ударило по глазам солнце. Узники разом прищурились, застыли…

— Пошли, пошли, — подогнали тюремщики-стражи. — Чего встали-то?

Внутренний двор крепости Ниеншанц в те времена представлял собой неправильный прямоугольник или, точнее, скособоченный недоквадрат. Вдоль мощных стен тянулись приземистые бревенчатые здания — оружейные и пороховые склады, казармы и дом коменданта, красивый, с высокими окнами и резным крыльцом. На крыльце, под навесом, стоял массивный конторский стол, покрытый густо-зеленым сукном. Слева и справа за столом сидели два неприметненьких человечка в одинаковых синих кафтанах и с перьями в руках — секретари-писари, местные дьяки. Перед каждым стоял чернильный прибор, а по всему столу валялись листы плотной желтоватой бумаги.

Посередине, в кресле с высокой деревянной спинкой, украшенной тремя позолоченными коронами, возвышалась сухопарая фигура судьи. Желтое исхудавшее лицо и набухшие веки сего уважаемого господина явно свидетельствовали о нездоровье, хотя темные глубоко посаженные глаза смотрели на мир с блеском и бодростью.