Андрей Величко - Чужое место [litres]

– Морозов тебя устроит? Тот самый, которого вы с Михаилом нашли в Петропавловке. Его теперь зовут Лев Александрович Корин, он разочаровался в народничестве и стал убежденным марксистом.

– Ты ему доверяешь?

– Так, слегка. Пригляд, конечно, понадобится.

– Ладно, только мне с марксистами до сих пор работать не приходилось.

– Вот те раз! А я, по-твоему, не марксист, что ли? И ничего, работаем же, вроде особых разногласий пока не видно.

Следующим утром я отбыл в Питер, а через три дня двинулся назад в Москву, уже с женой, сворой сопровождающих лиц и аж на двух поездах сразу. Правда, ехали они не спеша, хоть Николаевская дорога и поддерживалась в лучшем состоянии, нежели Харьковская. Нам с Ритой предстояла коронация. Готовивший ее министр двора Воронцов-Дашков, коего Николай просто забыл выгнать, а я пока решил с этим обождать, заверял меня, что пожелания моего величества будут всемерно учтены и торжества окажутся настолько скромными, насколько это вообще возможно без урона престижа власти. Почему я так решил? У меня, во-первых, врожденное отвращение ко всяким официальным мероприятиям, во-вторых, траур сразу и по отцу, и по брату, а в-третьих, жена беременная. Если за время торжеств она мне хоть раз пожалуется, что устала, вылетит этот тип из министров двора как пробка. А если нет, пусть пока еще немного там посидит. Ворует он вроде умеренно, а ставить вместо него Фредерикса неохота. Он, конечно, человек преданный, но больно уж недалекий.

Ну, даже не знаю, что тут сказать. Моя коронация, конечно, до отцовской по пышности не дотягивала, но вообще-то я представлял себе скромные торжества несколько иначе. Как-то более камерно, что ли. Однако они все-таки закончились, причем сравнительно благополучно. Рита, во всяком случае, не жаловалась. Как ни странно, давки на Ходынке, где теперь было организовано не только не единственное, но и не главное место раздачи подарков, избежать не удалось. Впрочем, с той, что произошла в другой истории, не было никакого сравнения. Полтора десятка в больнице, шестерых затоптали насмерть – вот такие скромные итоги. Плюс еще человек двадцать просто допились дармовой водки до летального исхода. А тех, кто всего лишь до белой горячки, вообще никто не считал.

Естественно, я поинтересовался у Бердяева, не заметил ли он каких-либо признаков того, что давка на Ходынке была каким-то образом спровоцирована. – В самый момент события – нет, – ответил он, – а вот на следующий день вышла любопытная статейка в «Московском листке». Доложить мои соображения или вы сначала сами прочитаете? Тут немного, всего полстранички.

– Давайте. Хм… вот это место, я так думаю, у вас вызвало подозрение?

– Так точно, ваше величество. И еще вот это.

– Да уж, назвать гибель шести людей массовой – это как-то не очень логично. А другие номера вы смотрели?

– Да. Имеете в виду, много ли подобных ошибок в других номерах газеты? Их там вообще нет. Тем более столь неестественных.

– Согласен, предложение построено странно. «Гибель шесть человек тяжким грузом ляжет на»… это или писал не русский, или слово «шесть» было вставлено на пустое место уже после написания статьи. В принципе такое может быть – если статья писалась по горячим следам и автор тогда просто не знал количества жертв. А потом кто-то другой уточнил и вставил. Но мне все же кажется, что данное произведение создавалось вдумчиво, в спокойной обстановке. То есть явно еще до события, и автор в силу каких-то соображений считал, что оно будет иметь существенно больший масштаб. Это означает, что вам придется поработать. Если что раскопаете – сообщайте мне сразу.

И Бердяев, и Зубатов имели независимые и неизвестные друг другу каналы экстренной связи с Гатчиной. Для полковника это был допуск к телеграфной линии императорской связи, а у Сергея в квартире просто стояла радиостанция, вместе с аккумуляторами занимавшая половину средних размеров кладовки.

После того как мы вернулись в Питер и слегка отошли от празднеств, Рогачев сделал небольшой доклад о том, как в прессе освещалась коронация.

– Ничего особенного, – подвел в конце итог Михаил. – Некоторые издания выражают завуалированные надежды, что его величество Александр Четвертый вернется на курс деда, с которого столь резко свернул Александр Третий.

– Еще одну Аляску продать за копейки? Так нету ее у меня, поэтому лучше бы надеялись на что-нибудь другое. Помимо этого что-то заслуживающее внимания было?

– Ну… наверное, все-таки да. Несколько бульварных листков не упустили случая втихую нагадить. Как тебе такой пассаж – «митрополит возложил на голову его величества ворону»? Если бы подобное попалось в одном месте, я бы поверил в случайную опечатку, но ведь с вороной отметились два питерских издания и одно московское.

– Да уж, на случайность как-то не очень похоже. И, кстати, вполне возможно, что для автора этой хохмочки родной язык – английский.

– С чего ты так решил?

– Опечатка выглядит естественней в конце слова, нежели в начале. По-английски так оно и есть. Корона – кроун, ворона – кроу. А по-русски была бы более правдоподобной корова.

– Корову на твою царственную главу тоже возложили, – вздохнул Михаил. – В Одессе. Как-нибудь реагировать будем?

– Официально – нет. Зато ничто, по-моему, не помешает каким-нибудь темным личностям набить морду наиболее одиозному из остряков-редакторов. От души, так, чтобы у юмориста появилось побольше времени на «полежать и подумать». С последующим извинением в прессе от тех анонимных злодеев – мол, простите, господин редактор, мы не хотели. Шли рихтовать рыло совсем другому мерзавцу, а тут вы подвернулись, да еще с такой гнусной харей! Вот и обознались нечаянно в темноте. Ошибочка вышла, с кем не бывает.

Отпустив Михаила, я перешел к текучке. Ничего интересного меня не ждало, были только три бумаги из канцелярии. Так как у меня их на самом деле две, то уточняю – из той, которая без кавычек. Заведовал ею бывший помощник Петра Маркеловича, Прохоров, дослужившийся уже до коллежского секретаря. Две были обычными отчетами о произведенных за неделю строительных работах в Приорате, а третья – прошением Макарова об увеличении финансирования его Опытовой станции в связи с расширением задач.

Кстати, ее не очень привычное для моего уха название было весьма точным. Ведь если бы станция называлась «опытной», то это означало бы, что у нее есть большой опыт. То есть бывалая станция, что звучит как-то странно. А вот «опытовая» – это та, где проводятся опыты. В общем, я бы не сказал, что от реформы правописания в двадцатом веке получилась однозначная польза. Путаницы тоже прибавилось.