Михаил Бобров - Ход кротом

— Так отчего на Крупе все чисто, светло, красиво — не хуже Москвы, слово чести. Я был в Москве на обучении, могу сравнивать. И парк у вас хороший, я много где послужил, так скажу: в Чернигове, примером, и сам парк хуже, и развлечений меньше. А новую секцию, авиаторскую, и вовсе не в каждый областной город ставят.

Пилот откинулся на неровные бревна, переплел пальцы на необычно худом колене:

— Нет, не интересно вам. Отойди от Крупы тридцать шагов — и фонари побиты, и вот на углу водоразборная колонка сломана. Как будто на Крупе коммунизм, а вокруг черт знает что. Палеолит, как нам в музее рассказывали. Комендант мне вчера говорил: это не наши, не гарнизонные. Это вы сами. Что же так-то? Что вечером культурно в парк не пойдете? Раньше только чистую публику пускали, а теперь-то всех. Теперь всякий чистым быть может. Отчего же не всякий хочет? Вот почему ты, Семен, чистым быть не хочешь?

— Ты, Василий, вопрос прямо ребром ставишь… — Семен почесал затылок. — Я тебе тоже честно скажу, только уж не обижайся, коли сам спрашивал. Мильтонам не стучать. Уговор?

— Уговор, — Василий совершенно по-местному подцепил ногтем клык, — зуб даю!

— Ну, поглядим, чего слово твое стоит… — Семен вздохнул. — Отец мой убит на войне в Туркестане. Поеду я на заработки в город или там на учебу — кто с мамкой останется? А с моей зарплаты на лесопилке ничего на полгода не отложишь.

— У меня и вовсе, — Федька сплюнул. — Ни пропить, ни накопить.

— Ну да, — разулыбался Семен. — Ты ж сифилитик.

— Чего? — Вот здесь непроницаемый пилот удивился. — А не похож. Нос не провален.

— Да шутит он, черт гороховый, — Федька, перегнувшись через пилота, пнул товарища в плечо. — Завод пищевого порошка, ЗПП. Я там сменный мастер.

— Старший крутильщик вентилятора, — хихикнул Семен. — Вентилятор у них от крыльчатки, а как нет ветра, становись на маховик сам. Артель небогатая, мотор уже который год не укупят.

— А сам-то… Верхний привод пилорамы, — без сердца огрызнулся Федька. — Ну, тот мужик, что на верху пилорамы на себя полотно тянет.

— Так и есть, — Семен спрятался за горьким смехом. — Я больше люблю сверху. Гы-гы. Ну, в смысле, снизу легче, только в глаза опилки летят.

Тут оба парня перестали ржать и Семен поглядел на пилота строго:

— Правды хочешь? Ну так держи по-рабочему. Ты красный летчик, ты в струю попал. Хвала тебе и слава, тут вопроса нет. Но не всем же пилотами быть, кому-то и вас кормить. Вот и выходит, что мы тут просидим до конца дней. Куда нам подаваться?

Федька выплюнул чинарик и зажег новый, с форсом чиркнув спичкой о подошву. Добавил непривычно угрюмым голосом:

— Ты, Василий, осенью на Урале не живал. Ух тоска, куда там Пушкину! Как нам учительница читала: «Унылая пора». Только там дальше про очарованье, а какое тут очарованье? Девки-то не дурные. Цепляют, за кем взлететь можно, в большие города выбраться. Вот мы и злые. Небось, талан-судьбу свою ни с кем из нас не поменяешь? Если честно?

— Честно? — засмеялся красный летчик Василий, а нехорошо засмеялся, и сам прокурор в Углегорске добрее смеется!

Встал пилот, выпрямился и одним движением поднял обе штанины:

— Меняй, Федя, покуда скидка. Отдам дешево!

— Твою ж ма-а-а-ать, — Семен так и застыл. А Федька не застыл. Раскрыв позорно рот, он проглотил свежераскуренный чинарик, и теперь его матерно-рвотные вопли удалялись в сторону речки. Вот когда пожалеешь, что колонку на углу пнул сгоряча спьяну.

Василий опустил штанины, и торчащие из лакированных ботинок протезы скрылись из вида. Тогда только Семен выдохнул.

Помолчали. Послушали воробьев на калиновом кусту. А те, как нарочно, затихли, и каменная тишина стала вовсе неподъемной.

— Воевал? — не вытерпел Семен. Это же в пилоты здорового возьмут не десятого — из сотни пятерых отбирают. Нет же, безногий пролез как-то. И драться здоров, тут уж Сеньке ничего не рассказывай. Вчера как молотом двинул, мало глаз не лопнул.

— У тебя, может, и руки железные?

Семен осторожно потрогал синяк под глазом.

— Ну, как в кино про механических людей. Про этих, как их там, роботов?

Теперь уже пилот грустно хмыкнул.

— Жили мы на Алтае, а потом переехали к родичам в Украину. Говорили, земля там родит лучше… Вот, а осели мы в Глинищах, на берегу Днепра. Весной как разольется: чисто море, берега не видать. Моряком хотел стать, в Африку плыть. Жирафа в зверинце видел, зебра видел. Тоже все смеялся: чисто тебе конь в тельняшке, вот кабы на него матроса верхом усадить! У зебра полоски, у матроса полоски…

Василий поглядел в небо — синее июльское, теплое небо, ветер по нему несет листки калины, комаров сдувает. В щели забора мелькнуло светлое.

— Катька там, — ответил Семен. — Подслушивает, язва мелкая, что сделаешь?

— Да пусть ее, — Василий махнул коверкотовым рукавом. Часы сверкнули командирские, с мерцающими зелеными стрелочками. При начале разговора Семен подумал бы: выделывается залетный, как девку почуял. Теперь язык не поворачивался. Хорошо, пока молодой: всем нужен. А по старости куда кинуться безногому?

И подумал Семен, что не хочет он слышать историю Василия, а уже нельзя прерывать. После вчерашнего выкрика, после сегодняшнего честного вопроса-ответа как ты ему рот заткнешь? Уже оскорбление чистое! Вот оно — душу махнуть не глядя, как в знаменитом кино «Тринадцать».

А только совсем не по-киношному. Не смешно и не весело.

— … На краю села жил пан Анджей, поляк беглый. Сын его старший…

Васька сцепил мизинцы:

— Во как мы с ним были. То у него в хате ночевали, то у меня. Юзеф старше на год, в мореходку готовился поступать. Книги у него были…

Пилот вздохнул:

— Ладно книги, сестра у Юзьки была Северина, ее Северкой звали. В черноголовом селе золотые волосы, утром до колодца звездой идет… Ну все за ней бегали, от пацанов до дедов. Кто бы сказал, что не смотрел — брешет как дышит. Через день мы за нее дрались, то между собой, то с хуторскими, то с Баштановскими хлопцами. В Зимний Поход заехали к нам конные с офицером. Кокарда, погоны золотые, день морозный, блестит… И офицер рукой в перчатке на Северину так: «Эй, а привяжите мне ее»…

Васька замолчал и Семен почти уже собрался прервать, и тут заметил молча вернувшегося от реки Федьку, и выставившую голову над забором Катьку — глаза по рубль сорок — и ничего не сказал Семен.

Прошелестел над пыльной улицей ветер и запахло редким на Урале яблоком.

— А пан Анджей и говорит: «Что же вы, пан офицер, погоны пятнаете? Гонор свой роняете?» Гонор — это честь по-ихнему. А офицер тот вынимает пистолет… У него рычаги двинулись, как ноги у кузнечика, я уж потом узнал, что Парабеллум-Люгер… Бросило пана в беленую стену, и Анджей левой рукой наотлет задел медный таз…