Михаил Бобров - Ход кротом

Казак укрывал за полой собственный новенький наган — как там что, а оружие Республика разрешила носить каждому, и это все-таки хорошо… Но земля! Земля важнее. Вся земля мужикам, каждому по сто десятин, чтобы никаких помещиков и духу не ближе ста верст! И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку! И пусть никоторая шпана из города не лезет с продразверсткой! Чтобы из города привозили керосин, вот это дельно. А хлеб отнимать не сметь! Сами не съедим — закопаем в землю.

Так вот подумал казак — хорошо, гладко подумал, как по книге писано. Перекрестился мелко, отвернул полу, вытащил жирно заблестевший под солнцем револьвер, оттянул тугую пружину — да и выстрелил прямо в грудь Махно, прямо в карман френча, прямо в сердце. Выстрелил несколько раз, только после первого же раза легонький агитатор отлетел вглубь церкви, и следующие пули пошли над упавшим куда-то в толпу.

Стрелка потянулись хватать и бить, но друзья по сторонам вытащили ножи, кистени, даже сабля нашлась у кого-то. Люди от сабли подались в стороны, и скоро гордые хлопцы оказались в кольце наставленных оглобель, шашек и маузеров махновской охраны.

Подошел высокий, худощавый, лысый парняга с пудовыми кулаками — Лев Зиньковский. Сын еврея-извозчика, работник металлического завода в Юзовке, за вооруженный грабеж в пользу партии отсидевший на царской каторге восемь лет. С января восемнадцатого в Красной Армии, на Царицынском боевом участке, где проявил себя толковым. За это с июля большевики послали Льва в немецкий тыл, в Северное Приазовье. Тут Лев примкнул к махновцам и как-то весьма быстро выдвинулся в контрразведку.

Сейчас он подошел, грызя травинку, на удивление веселый и спокойный:

— Правильно, хлопцы, — сказал своим. — Живьем брать демонов. Надо всю подноготную выбить: кто надоумил стрелять в батьку.

— Мы сами! — крикнул сжатый в напряжении стрелок. — Наша земля, наша правда!

Из-за спины здоровяка Зиньковского вышел…

Стрелок перекрестился, выронив наган прямо в пыль. Хлопцы его ватаги в голос закричали молитвы.

Не помогло!

Вышел батька Махно — подлинно вернулся с того света! Белый-белый, едва дышащий, при каждом слове хватающийся за грудь, двое охранников практически несли его под руки.

— Нет, — сказал этот призрак. — Не ваша правда.

Сморщился и опять потер грудь.

— Вот же черти, новый френч порвали. Настя меня съест.

Стрелявший повалился на колени, ударил головой в сухую землю:

— Бес попутал! Прости, батько! Бог не попустил смерти твоей! Храм тебя спас! Именем Христа, смилуйся!

— Все расскажешь! — прохрипел тогда Махно. — Вон ему расскажешь, Льву.

Зиньковский кивнул уже вовсе без признаков улыбки. Протолкался доктор:

— Куда вы его потащили! У него наверняка ребро сломано! Не двигаться! Легкое проткнет! Нужна операция! На бричку! В Александровку, в госпиталь!

Тут Махно уже без околичностей положили на первую попавшуюся доску и потащили к возку; люди повернули головы вслед удаляющимся крикам доктора:

— Осторожнее, черти косорукие!

Собравшиеся у церкви люди обходили компанию гордых казаков как обходят прокаженных. Те стояли, словно громом прибитые. Нет, конечно, про Махно говорили всякое. Однажды в самом Екатеринославе взял его кайзеровский патруль, приказали: «Стой! Руки за голову!» Так батька руки-то поднял, ан прямо из воздуха револьвер вынул, бац одному, бац второму, а сам бог в ноги! Думали: сказки, похвальба. Но сейчас-то своими глазами видели: пуля в грудь, френч дымится… Правда, что и не сильна пуля из нагана, не сравнить с обрезом трехлинейки. Толстую шубу наган пробивает не всегда. Так ведь лето! Где там шуба! Френч один, тоненький, хорошего сукна.

Понятно, что после такого убедительного доказательства никто в селе с махновскими замыслами больше не спорил. Шутка ли, бог с того света возвернул! Да не втайне, не ночью в пещере, как Христа — а при всем честном народе! Прямо сказать, честного народа в селе Преображенском набралось немало. И теперь уже все реформы, что земельная, что финансовая, прошли как по маслу, при полном одобрении даже тех, кто утром желал гостям-бузотерам смерти.

Очень скоро история неудавшегося покушения из уст в уста разлетелась по всей Украине, и даже перешла через Днепр на правый, «ляшский» берег. В истории той от правды сохранились разве только место действия да имя потерпевшего. Например, на ярмарке в Ровно пели, что пуля отразилась от стальной груди батьки Махно (сам он, конечно, имел росту полную сажень) и поразила злокозненного убийцу — «казака Остапа» — точно в нательный крест. А после выстрела из церкви вылетели на огненных крылах архангелы и всех присутствующих низвергли в адскую пасть, раззявившуюся прямо посреди сельского майдана. Иные возражали: не сбросили в адскую пасть, а обратили в девять вороных коней, обреченных возить Махно, продавшего душу Сатане, аж до самого Страшного Суда.

Вторым следствием неудачного убийства, осознанным намного позже как целью, так и организаторами, вышла полная невозможность завербовать на следующую попытку даже вокзального побродяжку. Смерть еще полбеды, но связаться с казацким колдуном — «характерником»? У такого черти под седлом ходят, на том свете душе покоя не даст!

И сколько потом хлопцы ни оправдывались, сколько ни божились, что-де косяк вороных они собрали безо всякого злого умысла, просто ради красоты — вотще. Люди в каждом селе жадно разглядывали жеребцов махновской охраны, находя в лошадиных печальных глазах несомненные приметы злополучных друзей «казака Остапа».

На самом деле спутников стрелка всего лишь отволокли в махновскую контрразведку. Лев Зиньковский, про которого в этой истории Толстой еще не написал: «Я Лева Задов, со мной шутить не надо. Я вас буду пытать, вы не будете мне врать», снял со всех показания, поразмыслил над записями. Выслал несколько новых групп разведчиков — бабы с пацанами на подводах, их никому в голову не приходит задерживать — и в прикрытие группу «инициативного» отряда, опытных бойцов с наилучшим доступным оружием. Распорядился проследить за родителями стрелка и дружков его. Велел молодому старательному секретарю переписать протоколы набело шифром и закрыть в стальной ящик. Правда, Лев еще не знал, что приказывает это сделать чекисту из Мариупольского ревкома, пятнадцатилетнему Марку Спектору, будущей легенде разведки.

Только вечером Лев набрался смелости все же зайти в госпиталь. С первого дня восстания Нестор велел учителей и докторов привечать всячески, тяжелое царское золото на сельские лазареты и амбулатории выдавал без малейшей жадности. За обиду доктора-еврея даже успел собственноручно пристрелить какого-то неумного антисемита. Нынче предусмотрительность оправдалась, и лежал батька не под кустом на подводе, а во вполне чистой палате, хоть и не одиночной. Но не коммунисту анархического толка требовать себе привилегий. Тем более, что как позволит рана, все равно придется из-за конспирации переехать.